— А мне вон Канита говорит, что ты университет закончил.
— …
— К тому же недурной. А?
Я только кивнул в ответ.
— Чего киваешь, шушера?
Для меня всё и всегда начинается именно с такого разговора. Но чтобы меня в лицо назвали «шушерой» — такое было впервые.
— Ладно, ясно всё. Иного валета и двойка бьёт.
Я прекрасно понимал, что именно во мне бесило её. Наверняка я казался ей бесхребетным, жалким. «Все люди как люди, работают изо дня в день за грош в поте лица своего, а ты? Жалость берёт», — так сказала мне мать, когда, оставшись в Токио без гроша, я в поисках пристанища приехал в отчий дом в районе Сикама провинции Бансю. Тогда мне стало ясно, что мне пристанища в этом мире нет.
Пускай обзывают, хоть шушерой, хоть как — на поношения мне было плевать. Труднее было смириться с задницей, которая маслянилась день за днём. Я ненавидел себя. Ненавидел каждую клетку своего тела, каждую мысль в своей голове, ненавидел, как ненавидишь смертельного врага. Вражда оголяет человека, обнажает в нём — иногда и против его воли — саму суть. Но мне было плевать и на это — потому что суть моя иссушала меня день за днём, словно желая оголить мои кости, пока кроме неё на них не останется и вовсе ничего, и тем доставляла мне величайшее наслаждение. Но в то же время, поскольку процесс этот был ещё и банальной потерей всё ещё висевшего на костях мяса, с маслянившейся задницей приходилось мириться.
Я жаждал слов, которые бы поставили точку на моей неудавшейся службе, на неудавшейся судьбе. Или, хоть шансов на то было мало, слов, которыми можно было бы переписать всю историю моей души. Я мечтал о них, и мысли мои клубились словно тщетно ищущий выхода дым.
В университете я немного читал. Я прочёл в оригинале Ницше с Кафкой, то и дело поглядывая в немецкий словарь. Прочёл Орикути Синобу[8] и Маруяма Macao.[9] И кем я стал в результате? «Валетом, которого и двойка бьёт». Иначе разве бросил бы я работу без единой зацепки, без единого плана на будущее? Разумеется, на службе мне было на что пожаловаться, но любому другому все мои проблемы показались бы смешными. Показались бы нытьём бесхребетника.
Бросив работу, два с половиной года я проваландался без дела, пока не растратил последний грош. Пожалуй, я просто медлил, не в силах принять решение, пока не скатился — и кошельком и духом — в крайнюю нищету. Когда ситуация невыносима, хочется бросить всё и сбежать с чёрного хода. Но когда чёрный ход приводит тебя к той же самой бездне, понимаешь, что дальше бежать некуда. Итак, я жаждал слов, которые переписали бы историю моей души, но искал ли я в них возрождения? Или же страданий ещё более тяжких? Ответа я не знал. Пожалуй, обе дороги бессменно звали меня нестройными и путаными голосами, и единственной непреложной истиной для меня было то, что мне быть собой — мука.