Отец нахмурился и минуту помолчал.
— С ленчяйскими нам не сравняться. Они — королевские, чиншевики, давно уже на барщину не холят. Им-то что! На себя и работа другая. Для пана плуги мастерить будем?! На поместье четыре дня, для себя — два. Не дождутся они! Хватит и сохи.
Сын ничего не ответил, а отец помолчал и, падевая сошник, продолжал:
— Плуг нам не по карману, дорогая штука… И что скажут соседи, коли ты выйдешь плугом панские поля пахать? Сам знаешь, какая у барщинника работа — только время провести. Крику много, а всё — для отвода глаз.
Пятрас насмешливо глянул на отца:
— Отец! Запамятовал ты, что больше крепостного права нет. Все слышали царский манифест. И в костеле читали, и на сходках. А наш пан, говорят, со злости чуть бороду себе не вырвал.
— Читать-то читали, а барщина осталась по-прежнему. Ты сам говорил — еще два года нам на панов трудиться и какие-то грамоты подписывать, а потом еще сколько-то лет деньги за землю платить. Не укладывается все это в моей старой голове. Крепостным я родился, крепостным и помру.
Он снова принялся ладить соху, а сын открыл сарай, где висели цепы, серпы, косы, вилы, грабли. Эта утварь еще не скоро понадобится, но в теплый вешний день приятно на нее поглядеть, снять с крюка, поразмяться и как бы ощутить надвигающуюся страду, представить себе солнечный простор полей и лугов, запах вянущих трав, шуршание сухого сена.
Пятрас взял косу, пучком сухой травы смахнул пыль, тронул лезвие ногтем большого пальца. Косу давно не правили. Перед сенокосом надо бы отбить. Он несколько раз взмахнул вдоль самой земли, словно пролагая прокос. Хороша! Ну, пусть себе висит до времени. Приподнял грабли, вилы, оглядел пустой сарай, где в одном углу серела кучка сена, оставшегося с зимы, а в другом — несколько ворохов овсяной соломы. Эти жалкие остатки кормов ревниво берегли, чтобы получше накормить волов в первые дни пахоты, когда луговой травы хватит разве что для изголодавшихся овец. Величайшим богатством в сарае было несколько толстых кулей соломы, составленных в конце, у мякинницы. Было бы их и больше, но старый Бальсис в начале весны кончил чинить кровлю, и теперь Пятрас, снова выйдя во двор, удовлетворенно глянул на залатанные крыши построек и стрехи, обложенные ровными, накрест сбитыми кольями.
Пятрасу нравился порядок, поддерживаемый трудолюбием и старательностью отца. Кому же, как не ему, достанется налаженное отцом небольшое хозяйство. Винцас скорее всего уйдет в примаки. Как бы там ни было со всякими сомнениями и кривотолками насчет крепостного ярма, все равно — оно уничтожено! Времена меняются — Пятрас это чувствует, наступает жизнь посветлее. Он выпрямляет плечи, подходит к воротам, глядит на поля, где маячат полоски Шиленай — мокрые, почерневшие, но уже настолько подсохшие, что смело можно ступать по ним с запряжкой волов.