А Дымшяле огляделся и почти шепотом добавил:
— И еще вам скажу, мужики: Скродский подумывает переселить вас, а эти земли присоединить к имению. Вот что!
Все так и замерли от возмущения. Скажи это кто-нибудь другой, ему бы не поверили, но Дымшяле знающий человек. Не один помнит, как он еще несколько лет назад предсказывал: все пойдет по-иному, крепостное право уничтожат, крестьяне получат землю. Паны уже и тогда кое-где освобождали крестьян без надела, А Дымша уговаривал с этим не соглашаться, от земли не отказываться, никаких новых договоров с панами не заключать и ни под какими бумагами не подписываться.
Оказалось, Дымшяле говорил правду. Царь упразднил крепостное право, посулил и землю. Но опять такая неразбериха! Еще два года, говорят, отбывай барщину. Потом снова грамоты, договоры, выкупные платежи… А тут еще толкуют, будто паны подкупили губернаторов и объявили ненастоящую царскую грамоту, чтоб только подольше держать людей в ярме. Но обман скоро выйдет наружу, и тогда все получат землю и волю. На этом упорно стоит Даубарас, а он человек толковый, опытный, много видел на своем веку…
Принесенная Дымшяле весть, что пан Скродский задумал выбросить их из усадеб, согнать с земли, которую обрабатывали их деды, прадеды, отодвинула назад все прочие заботы, и упорная решимость волной стала подниматься в груди у шиленцев.
Пятрас Бальсис вспомнил, что читал в "Месяцеслове" про законы, суды, и спросил у лекаря:
— А как же власть, суд, закон? Разве нельзя пожаловаться, правду поискать?
Дымшяле презрительно отмахнулся:
— Закон и суды в руках у властей, а власть заодно с панами. У кого сила, у того и правда! А Скродский всякое дело так в свою пользу закрутит, что суд если даже захочет, и то ничего не сделает. Коли пану понадобится, еще и среди вас самих свидетелей найдет.
Шляхтич покосился на Сташиса, и тот мгновенно потупил глаза. Не зря на селе шушукались, что Сташис продался Скродскому. Пятрас издавна недолюбливал Сташиса и теперь, подумав, что, может быть, этот старик с гноящимися глазами — панский прихвостень, еле сдержал свой гнев.
Дымшяле простился. Он свернул на дорогу и поспешно зашагал прочь. Солнце ушло за полдень, волы, давно кончив жвачку, водили глазами, словно удивляясь, отчего не гонят их по согретому вешним солнцем полю.
Долго не мешкая, все взялись за свои сохи. Пахали теперь понуро, без надобности не орали, не щелкали кнутами, а коли крикнут, то злобно и грозно, коли стрельнут бичом, так не по воздуху, а волу по спине или по шее. Некоторые поглядывали в сторону поместья, не видать ли управителя или войта. Но никто не появлялся. У лугов между ракитными кустами и осинником блуждали чьи-то овцы — их выгнали поразмяться и пощипать высохшую прошлогоднюю траву. Пахари начинали уже успокаиваться, оклики и пощелкивания учащались, становились все менее грозными.