— Хорошо, господин Акелевич. Сегодня переночуете у меня тут на диване, а завтра дам проводника, который кружными путями доставит вас к господину Кудревичу. Полиция и жандармы теперь следят за каждым новым человеком. В Варшаве — патриотические манифестации, у нас крестьяне волнуются. Вам лучше без надобности не попадаться жандармам на глаза.
Он приоткрыл боковую дверь и крикнул:
— Марцяле! Дай-ка еще стаканчик. Пожалуйста, господин Акелевич, закусывайте, пробуйте, что есть на столе. Не большой я барин, плохо гостей принимаю. Зато от чистого сердца. Ну, господин Дымша, какие еще сегодня новости принес?
Шляхтич отпил глоток чая и пододвинулся со своей картой к ксендзу.
— Только что вернулся из Расейнского уезда. Невеселые вести, ксендз. Просто удивительно, как этот манифест быстро возбудил людей. Они не слушаются панов, а их наказывают розгами. Кому от этого будет польза, ксендз?
Мацкявичюс сурово насупился.
— Велико долготерпение литовского мужика, господин Дымша. Но когда оно иссякнет, тогда увидим, кому от этого польза. Что ты слышал?
Шляхтич откашлялся, вытащил маленькую записную книжку и стал ее листать:
— Манифест когда объявили? 24 марта. Всего через неделю в Каунасском и Расейнском уездах, между Юрой и Дубисой взбунтовались крепостные двенадцати имений. Знаешь, может, ксендз, в Расейнском уезде Лабгиряй? Большое поместье — две с половиной тысячи душ. Генеральши Кайсаровой. Ой, пакостная баба! Задумала устроить новый фольварк и пятьдесят крестьян вышвырнула из усадеб, многих освободила без земли, а остальных донимала барщиной и повинностями сверх всякой меры. Поэтому лабгирцы, только услышали про царский манифест — все как один отказались от барщины и прочих обязанностей. Говорят: режьте нас на куски, гоните на каторгу — больше так жить не будем, на барщину к Кайсарихе не пойдем! Пускай нас немедля на чинш переводят.
— Знаю это имение, — подтвердил Мацкявичюс. — Что ж, перевели их на оброк?
— Эх, ксендз! — махнул рукой шляхтич. — По требованию Кайсаровой прибыл жандармский полковник Скворцов и флигель-адъютант Манзей с двумя ротами пехоты и эскадроном драгун. Всех солдат и лошадей распределили по лабгирским дворам. На каждого хозяина пришлись четыре пехотинца или три кавалериста. Солдаты и кони быстро сожрали все харчи, корма, даже посевные семена. Когда и это не помогло, Манзей приказал пороть бунтовщиков — от пятидесяти до полутораста горячих. Ой, что делалось! И все осталось по-старому, ксендз.
— Ты так думаешь? — мрачно отозвался Мацкявичюс. — В подобных случаях ничего не остается по-старому. А в других местах?