— Да не обращайте внимания, дорогие гости, — принялся успокаивать Балюлис. — Слышит плохо и от посторонних отвыкла. Всю жизнь в усадьбе проторчала, шагу отсюда не ступила. Заболит зуб, так она в поликлинику, что другие в Америку, собирается.
— И это в эпоху коммуникаций и информации? Счастливые люди! — вздохнула гостья, но ее вислые губы словно бы совсем другое выговаривали: господи, какие же еще дикари водятся!
— Счастливые? — Иоганнес не стал ждать, пока жена угадает и переведет его мысли. — Боюсь, недолго осталось им наслаждаться счастьем и покоем! Похоже, что мы скоро отравим их тишину, вырубим их деревья и кусты. Мы начнем, другие завершат! Мы ведь должны разрушить все, что хорошо, что красиво…
— Кончили свою декламацию, молодой человек? Тогда поехали! — Теща заторопилась к машине.
— А собачка, сударыня? Вы же обещали мне братца Негуса! — затрусил следом Балюлис.
— Имеете в виду Уэльса? Но ведь он требует ухода, любви. А ваша супруга…
— Петроне-то? Так ведь здесь моя власть! Как скажу, так и будет. И ухаживать станем, и любить…
— Продайте человеку, мама. Разве мало вам собак? Вон в Вильнюсе еще два спаниеля ждут! — вмешалась молодая.
— Советуешь продать? Ты, которая и пальцем для них не шевельнешь?
— Подумайте, мама, какое облегчение бедняге Иоганнесу. Глядишь, успеет свою картину закончить, на выставку пошлет. Прославится. Получит деньги, которых нам вечно не хватает! — Глаза у дочери заблестели, голос освободился от привычной шелухи плаксивой жалости и апатии.
— Так, понимаю! Хотите поскорее отделаться от моих собачек, от меня самой! — Грудь достойной матроны заколыхалась, пальцы нашарили в сумочке носовой платочек и поднесли к уголку глаза. — И это в благодарность за заботу? За бесконечную мою преданность? Разве не так, Иоганнес? Разве не так, Виктория? А то, как попугай, повторяешь за муженьком всякий вздор!
— Помолчите! Очень вас прошу, помолчите! — Иоганнес топтался на месте, то отпуская, то притягивая к себе поводки, чтобы собаки не очень тянули. — Пустыми, банальными словами мы нарушаем этот священный покой, тишину крон и стволов, корней и листвы… Вы только гляньте, как тяжело трудится эта яблоня — вся в наростах, в цементных заплатах… Или вон, рядом, — молоденькая роженица, пока всего пять яблочек растит… А тут к солнцу тянется величественный клен… Тянется к свету? Нет! Он сам свет! Сколько же ему, этому великану, лет, не скажете ли, хозяин?
— Я тут каждое деревцо в землю воткнул, как про детей, про них знаю: и когда сажал, и когда глину в ямы с лугов таскал — не натрусишь, чего им надобно, не будут плодоносить, хоть ты что! Клен, правда, батюшка Петронеле еще до меня сажал. Один клеи, и все. Старых правил человек был: сало уважал, а плодовые-то деревья не очень. А клен любил… Сколько ему лет? Много, ой, много! — заторопился Балюлис на помощь Иоганнесу, растроганный его умением говорить с деревьями. Такого бабы сиськами забодают, подумал сочувственно, вспомнив собственные молодые годы.