— Лучше застрели… — задыхаясь, вопила она. — Возьми и застрели!
Так вопила ее мать, когда Лауринас ломал журавель у колодца. Крики Розалии Шакенене летели по округе, и люди, стоя на межах, покачивали головами, не в силах понять, кто прав — работящий, проворный, толковый примак, привезенный с латышской границы, или бывшая хозяйка богатого хутора, предки которой корчевали здесь пни и поднимали деревянной сохой первые борозды. Шакенене, уставившаяся в молитвенник, вечно торчит в окошке, а Балюлис везде: на полях, во дворе, в хлеву. Тем более сейчас, когда неустанным трудом от зари до темна хочет забить в сердце память о том, что вернулся из волости не один — с винтовкой. И везло ему, как редко прежде: щедро уродилось зерно, счастливо отелилась черно-пестрая, хоть и опасался — первотелка, давали уже тень и первые кроны яблонек. Старые Шакенасы перестали кривиться, отведав «белого налива», сам Матаушас — кто бы раньше и предположил такое? — ругательски изругал батрака, на порожней сноповозке заехавшего в сад и сломавшего рябинку, пересаженную зятем из леса.
Лауринас-то поначалу не сообразил, о чем это теща кричит. Замаялся у колодца. Начав вычерпывать, и не думал, что там столько хлама набралось. Со дна вместе с илом и грязью вылезали оловянные кружки, тренога, каска еще с прошлой войны. Пока скреб дно, торопя жену, чтобы скорее возвращала пустое ведро — внизу не хватало воздуха! — теща нахваливала его и дивилась давно утерянным вещам. Молчала и тогда, когда вытесывал возле дровяника колодезный вал. Но лишь завалил журавель, завопила, словно ее самое подрубили. Издали виднелся этот журавель, захмелевшие, домой едучи, прямо на него правили.
— Лучше постреляй нас! И меня и старика убей! — орала она, брызгая слюной. — Скоро все на усадьбе посносишь, как этот журавель! Место для своих яблонь освободишь!
Не желала слушать и дочку, которая, обняв, пыталась утащить ее в избу, подальше от подрагивающих усиков мужа, от эха, возвращающего вопли, от свидетеля — неба. Неправда это, не обижает стариков Лауринас, не считает кусков, посветлел в последнее время и с ними любезнее, и к ней ласковее стал. Вон даже бусы подарил, только, слышь, не показывай никому, чтобы не смеялись соседи. И чем же этих выживших из ума стариков утешить, если, даже вековую их грязь выгребая, угодить не можешь? Скрипя зубами, расшатывал, рвал из земли дубовый стояк, на котором ходила раньше журавлиная слега.
Дочери с отцовской помощью удалось заткнуть матери рот. А Лауринас в одном убедился: не на бывшей их земле укоренялись его деревья — в душу их врастали, грудь разрывая. Еще одной выдумки зятя — вала вместо журавля — теща не могла вынести. Больно. Сердце разрывается. Но кто, скажите ради бога, виноват? Почему невиновность одних встает поперек горла другим, ни в чем не виноватым, только не желающим жить по-старому? Тесть перед ним, зятем, чуть не на коленях стоял, умоляя, чтобы не сбежал, шапку прихватив. А куда? Не желает он больше гореть, обжегся уже. Петронеле, детишки — разве они виноваты? Как ни обидели тебя, их обида сильнее. Постепенно вызревало в сердце убеждение: только здесь, где стоит он обеими ногами, можно найти что-то, а не в погоне за блуждающим огоньком. Только на этой земле, милой и немилой, потом твоим и слезами политой, смогут подняться и зазеленеть твои ростки, свой свет встречь небесному свету поднять, как говаривал покойный батюшка, лелеявший деревья…