— Ты удивительно проницателен. Он будет здесь приблизительно через полчаса. Но что будем делать мы?
Симон внимательно наблюдал за приближающимся Тресиловым. Даже издалека было заметно, что тот находится в крайней степени остервенения. Впрочем, тихо стервенел не только он один.
— Я не знаю, что мы будем делать, но дело принимает нехороший оборот. Нужно срочно выручать Элен с сыном. Про Жору я пока не говорю.
— Симон, тантор имеет только два места. При неблагоприятном варианте мы планировали вывозить всех по очереди. Один из нас должен был прикрывать эти рейды в посольствах. Но ты же видишь, что происходит…
— Ничего не вижу. Мы даже толком не знаем, что случилось с Элен… И не погорячился ли Жора.
Хастон тяжело вздохнул.
— Ладно, полчаса у нас есть. Настал мой черед вести игру. Ты не вмешивайся. Я, конечно, не специалист по туману, но насчет теней…
— Чего шепчетесь? Чего шепчетесь? — выкрикнул, приблизившийся уже почти вплотную, Тресилов. Его молодой голос рвался от раздражения и странным образом чем-то напоминал голос плаксивого мальчугана, несправедливо обиженного товарищами. Даже ощетинившиеся усы не скрадывали этого впечатления. — Это что такое?! — И он бросил около Хастона, снова по-турецки присевшего на песок, белую панамку.
Тот спокойно констатировал этот факт.
— Панама. Детского размера. Про место изготовления не имею ни малейшего представления.
Спокойствие Ника так поразило разгоряченного Тресилова, что он резко остановился. Словно со всего размаха на стенку налетел. Повертел головой, поворачивая синюшную половину лица то к Арданьяну, то к Хастону, и прошипел:
— Издеваетесь? Хиханьки вам? Хаханьки? Подождите, господа иностранцы, теперь разговаривать мы станем по всем законам революционного времени. Я вам все нутро наизнанку выверну. Безо всяких хиханек да хаханек. А, ну, — ткнул он стволом нагана в одеяло с разбросанной вокруг него одеждой, — собирайте свои манатки и одевайтесь быстро!..
— Панама. Детского размера, — снова спокойно повторил Хастон, приподняв Вовкин головной убор своей огромной ручищей.
Тресилов, который как раз хотел кинуть что-то острое и злое, внезапно захлебнулся словами. Как недавно Вовка при упоминании о фантастическом слоне.
— Панама, па-на-ма, па… на… ма… — начал тихонько напевать Хастон, методично покачивая белым куском материи.
Тресилов дернулся, перехватил наган другой рукой и хотел было шагнуть к Нику, но остановился и, как завороженный, уставился на раскачивающуюся панамку. А слога, распеваемые Хастоном, сливались уже в новые слова и все эти «намапа», «мапана», «панама», убаюкивали мозг, притупляли чувства и, казалось, весь берег начал покачиваться им в такт и в такт равномерному плеску прибоя. И вот уже нет ни солнца, ни неба, ни развалин генуэзской крепости, а есть только певучий ритм, плавно упаковывающий себя в шелестящие оболочки пространства.