Я начала ненавидеть Леона и Диди, хотела их забыть. Они вообще меня искали? Может, так даже лучше — притвориться, что их не существует. Скучать было хуже. Как и ждать.
У нас появился план. Когда охрана выпустит нас во двор, мы не вернемся назад. Одна женщина передаст список наших требований. Активисты вышли на связь с журналистами, которые приедут и снимут нас, чтобы американцы узнали о палатках. Правительство закроет Ардсливиль, и мы вернемся домой.
Я не думала, что всё будет так просто, но надо было что-то делать. Лучше участвовать, чем признать, что у нас нет выхода.
Лей отказалась присоединиться.
После обеда охрана открыла дверь во двор, мы вышли на улицу. Через несколько минут мы начали двигаться, из кучек — в линии и углы. Мы составили буквы. H-E-L-P. Чтобы сверху нас увидели новостные вертолеты.
Я встала за Самарой, закатав рукава на жаре.
— У тебя вся кожа в крови, — сказала Самара. — Страшно выглядит.
Я стянула рукава.
— Это ерунда, — ответила я.
Мы долго стояли, ждали чего-нибудь — активистов, журналистов. Но ничего не случилось — только разозлились охранники, кричали, чтобы мы возвращались. Лей и другие женщины на противоположной стороне двора вернулись в палатку. Мы с Самарой стояли дальше. Небо оставалось синим и неподвижным. В пустыне нет птиц, не ездят по ближайшей дороге машины, не ласкает лодыжки прохладный океан — только жаркое небо. И тогда я услышала рассекающий воздух гул. Он становился громче, и я что-то увидела в облаках — синее пятнышко не больше птички, и птичка увеличивалась, а гул оглушал.
Но, когда пятнышко улетело, тишина стала чудовищной.
— Мы не подумали, что делать дальше, — сказала я Самаре.
Во двор высыпали охранники в шлемах и с пластиковыми щитами, и, когда воздух наполнился газом, мои глаза обожгло, а на языке стало горько. Я видела только облака и мужчин в шлемах. Почувствовала удар палкой по боку и упала на землю бедром.
Размер моей новой камеры был одиннадцать ступней в длину и восемь в ширину. Столько месяцев в палатке я ждала очереди в туалет, а теперь могла спокойно просидеть на толчке хоть целую неделю. На бетонной полке лежал матрас, были стул из бетонного блока и маленькая лампочка, которая никогда не гасла.
Три раза в день в стене открывалась стальная дверца и в щель просовывался поднос, как язык изо рта. «Я завтрак, — представляла я, как говорит рот. — Привет, я обед!» На подносе была бурая жижа. Завтрак или обед — жижа. На ужин — жижа. На вкус как каша. Я разговаривала со ртом, запихивая обратно пустой поднос. «Что, нравится вкус, Большой Рот? Нравится. Ты это обожаешь».