Три раза в неделю охранники обвязывали одной цепью мою лодыжку и второй — талию. Три часа в неделю мне разрешалось быть на улице — в клетке во дворе, окруженной высокой стеной: ноги и руки болели от долгой неподвижности, глаза, непривычные к расстояниям дальше одиннадцати ступней в длину и восьми в ширину, ныли от необходимости смотреть вдаль. Иногда я замечала чужие следы. Это отпечаток Мэри? Самары? Но я ни разу никого не видела.
Против воли я думала о твоей улыбке, когда мы ездили на метро, о словах, которые так легко слетали и соскакивали с языка Полли, без напряжения или перевода. Я представляла, как Пейлан целует Хайфэна, как тело Пейлан стало настолько новым, что, замечая себя в витрине, она себе говорила: «Да, это я». Когда Пейлан должна была заниматься стиркой, она часами расчесывала волосы, пока те не начинали сиять, и оставалась на улице, чтобы волосы напитывались и упивались светом.
Стены были ложью, трюком. Я могла раздвинуть их руками, мягко и решительно — как снимать ребенку рубашку через голову, — подуть на пол, пока он не разрушится и я не окажусь снова на траве, где солнечный свет катится волнами по телу, ласкает пальцы. У солнца будет язык, славный и толстый, лижущий медленно и лениво, а от травы будет пахнуть червяками и почвой. Тело наберет скорость, я побегу, подскочу в небо, воспарю над холмами и океанами. Там будет мой дом, йи ба во дворе с курами. Я изогнусь, выброшу ноги вперед и приземлюсь.
Потому что на самом деле меня здесь нет. Это жизнь другого человека, которую я вижу в кино и говорю: «Какая жалость, ой, бедная женщина, ой, как я рада, что это не я».
Я давила в стены головой. Я бы их расколола, чтобы вернуться к тебе. Чтобы остаться с тобой.
Мне перевязали голову, цокая языком при виде ран и расцарапанных рук, и несколько дней казалось, что из мозга растут гвозди.
В зале с длинными рядами стульев и столов я слушала молодого человека в костюме, который говорил из-за защитной сетки: воротник мокрый от пота, слова приглушенные из-за перегородки. Я не понимала, на каком языке он говорит. Последний, с кем я разговаривала, был охранник, и до этого — охранник. Человек в костюме говорил на мандаринском «адвокат». При этом он жестикулировал, и я представила его руки на своей шее, и закричала.
Не знаю сколько дней спустя я ехала в фургоне по шоссе, и глаза слезились от внезапного солнца. Потом я была в зале без окон — помещении таком длинном, мне казалось, будто я падаю. Один за другим мужчины в синих штанах и рубашках выходили вперед, чтобы обратиться к старику, назвавшемуся судьей. Когда была моя очередь, судья заговорил со мной, но слишком быстро — я не понимала, что он говорит.