* * *
На второй день он лежал на полу с закрытыми глазами и пытался представлять себе поля, колышущиеся травы, вспоминал уроки Николаса – а тем временем в комнате беспокойный ветер трепал страницы книг и шевелил простыни на кровати.
* * *
Ночи были настоящим кошмаром, дни и того хуже.
* * *
Вилл проснулся и вздрогнул, а когда сел в кровати, изо рта вырвалось облачко.
В комнате стоял ужасный холод, но окна приходилось держать открытыми. Вилл слишком хорошо помнил, во что превратился гроб. Он не мог подвергать такому риску Большой Дом. Беспокойство ветра все росло.
Шел четвертый день его заточения. Четыре дня безвылазного пребывания в комнате – без медальона, без единой вести о состоянии матери, без посетителей (не считая стражника, приносившего поесть) – тянулись в мертвенной тишине. Четыре дня ожидания. Три ночи кошмаров.
Холодный ветер с шелестом ластился к Виллу, дергал за одежду, будто тащил к окну.
Первым, что он увидел, было ясное голубое небо.
После этого он увидел цветы.
Сердце у него упало.
Люди клали цветы на ступени большой лестницы. Белые полевые цветы, что растут круглый год, цветут даже зимой и потому считаются символом здоровья.
Молитвой о здоровье.
Вся лестница была устлана стебельками и мелкими белыми цветочками.
Нет.
Глянув под окно, он увидел дворцовых стражников, безмолвных и суровых. Наверное, можно было бы выбраться из комнаты, но никто не впустил бы его внутрь, чтобы увидеть мать. Вилл подбежал к двери.
– Выпустите меня! – закричал он. Стража точно была здесь, у двери. Он слышал, как они ходят, разговаривают. Но на его крики никто не отозвался.
– Эрик! – позвал он. Ничего.
– Вы должны дать мне с ней увидеться! – кричал он, барабаня кулаком в дверь.
Рядом тут же угрожающе взметнулся ветер, и Вилл, прислонясь лбом к двери, постарался успокоиться. Не помогло. Там, на лестнице, лежали белые цветы. Белые полевые цветы.
Ветер усилился. Он хватал его и дергал, не только за одежду, но и за кожу. Вилл, подняв перед собой руки, смотрел, как истончается плоть, как кончики пальцев начинают виться на ветру струйками дыма. Что если… его взгляд упал на щель между дверью и полом. Такое с ним уже не раз бывало. При каждом срыве он чувствовал, будто истончается, края тела тают и растворяются. Но он всегда сопротивлялся. Ему было страшно. Что, если он улетит, что, если исчезнет и никогда не сможет снова стать самим собой?
А надо было.
Ведь руки всегда приобретали привычный вид. И тело всегда становилось телом. То нечто в нем, в самом его нутре – и даже еще глубже – что тянуло его в ветер, потом возвращало ему и человеческий облик – надо было только довериться.