Кажется, что с тех пор прошло по меньшей мере три столетия. Каким далеким представляется тебе сейчас последний день Года Освобождения[135], когда ты поехал в Санта-Мария, чтобы там, в клубе на берегу моря, который был украшен разноцветными фонариками и гирляндами в виде белых бабочек, трепетавших на ветру, проводить, как полагается, старый год. Оркестр играл «Веселую пирушку», ты отплясывал с Чарито, и голова у тебя кружилась не только от выпитого, но и от общей ликующей атмосферы тех дней. Неожиданно кто-то объявил, что уже ровно двенадцать: наступило время винограда[136], поцелуев и обещаний. Умолк раскатистый барабан с вибрирующей кожей, стихла обиженная флейта, замерли элегантные скрипки и неистовое фортепьяно, труба и гуиро, клаве и мараки[137], и гости запели национальный гимн, а потом «Марш 26 июля». Все кричали: «Да здравствует свободная Куба!» Бородачи принялись палить в воздух из разнокалиберного оружия, а вы по очереди стреляли из твоего пистолета; раздавались хлопки петард, свистки, гудели дудки, трещали трещотки; на каком-то ящике уже отбивали конгу, и длинная вереница танцующих выкрикивала: «Раз-два-три», а потом в том же ритме повторяла рефрен: «Аграрной реформе — быть!» Быть, быть, быть! — вторили китайский рожок, колокольчики и барабан бонго. Теперь все это словно принадлежит давнему прошлому, но не твоему, а совершенно постороннего человека, хотя это был ты; ты силишься сейчас воскресить в памяти ходившие ходуном бедра Чарито, мелькание ее юбки, щекочущее прикосновение ее грудей, подрагивание ее талии, всю ту горячечную атмосферу праздника, когда никто не желал расходиться до рассвета, когда казалось, что худшее для страны уже позади и что с этого момента вся жизнь будет сплошным обретением, кипением страстей, радостным праздником.
То был, почти наверняка, твой последний вечер с Чарито. Природа наградила эту девушку пышными формами, а вот лицо ее ты вспоминаешь с трудом. В твоей памяти остались лишь ее длинные, цвета воронова крыла волосы, спутанные предрассветным бризом; чувственные губы, ни с чем не сравнимые поцелуи, пахнувшие первобытной страстью и селитрой; трепетные бедра, прерывистые слова; отдельные черты и жесты женщины, которой ты так долго добивался и которую так быстро забыл, почти похоронив в сознании, если не считать этой короткой вспышки воспоминаний. Ты мечтал о ней со времен училища, когда она, как капризная королева, меняла Данило на Тони, Тони — на штангиста с польской фамилией, который подумывал жениться на ней, а штангиста — на одного из близнецов — того, что еще уродливей своего брата, — и так из семестра в семестр. С каждым разом она становилась все более прекрасной, все более любимой всеми, твоя же очередь отодвигалась, пока наконец не наступил год твоей победы, момент славы, миг счастья. Тем не менее ты вспоминаешь ее лишь на фоне той новогодней ночи, когда вспыхнул блиц фотографа, который заснял вас танцующими. Ты вышел на снимке с закрытыми глазами и дурацкой ухмылкой, как у пьяниц из мексиканских анекдотов, — их с таким смаком, надо отдать ей должное, рассказывала твоя мать, потешая захмелевших гостей.