Этот Бенигно очень был суетный. Может, таким дома воспитали? Все чего-то крутил, вертел и мною командовал. «Не трожь это, не разговаривай со всяким сбродом, пошли сходим к капитану». А немцев ничем не прошибешь! Они нас за людей не считали. И хоть бы слово могли сказать по-галисийски…
— Мануэль, пошли поговорим с капитаном. Попросим какой-нибудь работы, может, еды нам подкинут побольше.
— Да иди ты с твоим капитаном куда подальше, подымайся по трапу и помалкивай.
Два часа проторчали мы на пароходе, прежде чем отчалили из Виго. А Бенигно пришлось припугнуть. Ну, полезь он к капитану с разговорами и просьбами — чего доброго, решили бы, что мы пробрались на пароход незаконно, как какие преступники… Так ли, сяк ли, но на пароход мы попали; назывался он «Лерланд» и плыл под немецким флагом. Народу на этом пароходе — до ужаса, еще больше, чем на железнодорожном вокзале. Ну, прямо вся Галисия собралась. У Бенигно на уме одно: что-то придумать, лишь бы не ехать четвертым классом — картошку чистить, палубу драить, на кухне помогать, да что угодно. А у меня мечта — заснуть. Вообще-то за тринадцать дней плавания я палец о палец не ударил. Но намучился страшно — всего наизнанку выворачивало от качки. Такое со многими бывает с непривычки. Бенигно сам вызвался работать, да толку почти никакого. Ну, принесет когда лишний кусок, и все дела. Кормили совсем плохо. Одной чечевицей или требухой с хлебом. Правда, с голодухи и камень сжуешь. Вино было хорошее только за отдельную плату. Есть на что покупать — покупай. От этой качки, от вина я ходил как пьяный, вроде на гулянку попал, хотя в общих каютах — они огромные, точно военные казармы, — вонища была страшенная, вши одолевали и машины грохотали не переставая. И там же ели в час дня и в восемь вечера. Одна сеньора, уже в годах, забыл, как ее звали, сказала, что еду готовят на конском сале. Меня все время тошнило, но куда денешься — от морского воздуха есть хотелось до страсти.
Бенигно, все-таки спасибо ему, нет-нет да и принесет хлеба, печеных луковиц — словом, что перепадет. Вечером становилось повеселее. Днем стой как пришитый на палубе и смотри, любуйся на волны, которые поднимает нос корабля. Все, о чем пишут в книгах про чаек, про дельфинов, — истинная правда. Такая красота глядеть на птиц и рыб, они не отставали от нашего парохода. А на закате стайки рыб уходили по золоченной солнцем полоске воды к самому горизонту. Вот тут и наваливалась тоска по родной земле, по дедушке с бабушкой. Многие тосковали по своим подружкам. А после шести все забывалось. Я пил какое-то пойло от морской болезни или засовывал пальцы в горло, и меня рвало до боли в желудке. Иначе я прямо ходячий мертвец, никакой охоты ни петь, ни смотреть, как люди пляшут. Этот пароход чуть не прикончил меня. Жуть брала, когда мотало туда-сюда. А до чего занятные истории рассказывали на корме. Сочиняли, кто во что горазд. Бенигно без умолку тарахтел про свою кралю и про то, что дом у него — полная чаша. Смех да и только! С чего бы ему тогда ехать в Гавану четвертым классом да еще на пароходе работать уборщиком? Таких трепачей на свете полным-полно… Мы заглядывали и пассажирам в третий класс и подолгу смотрели, как они играют в лотерею, режутся в карты. Все, конечно, на деньги. И музыка не умолкала: бубны, гаиты