Наша повозка называлась «Прогресс». Это я такое название придумал. Кроме угля мы продавали коровьи лепешки. С ними уголь разгорался весело, синими свечками, и пламя было высокое, сильное. Сверху на них бросали куски угля, и он горел лучше не надо. Эти лепешки покупали только в богатых особняках. А бедняки — один уголь, и то предовольны!
За день мы объезжали весь Ведадо, а бывало, добирались до Серро, и я каждый раз спускался по улице Пасео, где жил мой друг Хосе Гундин. Он, как завидит наш карретон, сразу зовет всех слуг сеньоры Кониль, и те глазеют на меня из-за ограды, кричат:
— Берегись! Вон он, сатана!
Мне бы обидеться на такую шутку, а я — нет, смеялся, ведь они не со зла, да и к тому же мои приятели. Если на то пошло, я и впрямь был похож на черта — с ног до головы в саже и колпак страшенный, черный-пречерный. Но куда деваться? Никто даром кормить меня не собирался, никто не сказал: «Слушай, вот тебе работенка получше». Так и маялся с этим углем в такую жарину, пропади он пропадом, чтобы скопить какую-то малость и послать деду. Совесть меня мучила. Тут хоть убейся, а уголь бросать нельзя. Зарабатывать — зарабатывал, но и расходы были. Платил за жилье, иной раз на женщин тратил и, главное, без конца покупал альпаргаты. Угольщику надо носить легкие альпаргаты, потому что он весь день на ногах. И все же какие-то деньги прикопил, хоть и маловато. Еще у меня был расход — в кегли играл. Мы с Гундином и его приятелями, которые служили у сеньоры Кониль, ходили играть в кегельную, рядом с театром Марти. А то собирались во дворике моего дома и играли прямо на земле, без всякого деревянного настила. Мне в этой игре очень везло, и в карман я частенько совал выигранные песо. А Фабиан кегли не признавал, он любил карты. Играл с заядлыми картежниками — их фамилия, похоже, была Сотейро — в одной лавке за перегородкой. Хозяин этой лавки отпускал нам продукты в кредит. Фабиан чаще выигрывал у него, и тот, чтобы уважить, делал порой вид, что не помнит, сколько мы должны; брал как придется, главное — меньше, чем надо. Словом, отдыхали мы только один день в неделю — в воскресенье. А я лишь вечером, потому что днем в воскресенье ходил по богатым домам получать деньги за уголь. И уж тут не упускал случая наесться сладостями. Угольщики входили через кухню, и кухарка всегда угощала и фруктами в сиропе, и маниокой в сахаре, и ромовыми бабами. Когда со мной был Фабиан, он отказывался — сладкое не особо любил. Под конец нам приносили кофе, а если не кофе, то сигару Фабиану.
Не знаю точно, сколько времени я был угольщиком. Но скажу, что в тот день, когда умер мой Фабиан, я загнал все сразу. Продал мула, упряжь, карретон, сбыл даже двенадцать мешков угля, которые мы припасли. А случилось все так.