Кое-что подсобрал я на дорогу, но маловато. Я считаю, раз надумал, сделал шаг, иди вперед и не оглядывайся. Что ж, от всего отказался — от женщин, от кеглей, от бильярда, от домино… Жил, как говорится, монахом. У Гундина все ладилось. И крыша над головой, и еда отличная. А Велос вообще как сыр в масле: два дома, андалуска с него пылинки сдувает. Сеньора Кониль доверяла ему свои дела больше, чем собственному мужу. А у меня никакого везенья, никаких покровителей. Вот и решил уехать домой. В душе я мечтал обзавестись здесь семьей, зажить спокойной жизнью. Но что я мог дать семье? Конечно, с ног меня уже не собьешь. Вот пристроил в своей комнатке туалет, скопил немного денег. Но пока добился этой малости, сколько всего натерпелся. Бывали дни, когда в животе кишки переворачивались от агуакате[246]. Я его терпеть не мог. А какая еще еда? Агуакате и мучной кисель. Век бы не видеть. Что глазу противно, то в рот не полезет. Иногда пешком отправлялся к тем пожилым женщинам на улице Санта-Клара, ел там любимый галисийский бульон и выходил от них предовольный.
— Сынок, пора тебе жениться на хорошей девушке.
— Я не против, пусть найдется такая.
— Надо поискать, поискать, сынок, тогда найдется.
— Если не найдется, лучше одному бегать рысцой.
— Не говори так. Ты молодой — тебе женщина нужна.
— Да, порядочная, а не шлюха.
Они меня донимали этими разговорами. Как приду к ним поесть — одна и та же музыка. Чаще я отмалчивался. Тогда сердились — мол, неразговорчивый. В покое не оставляли, чтоб им пусто было. Ну, что за жизнь: ты людям за еду деньги платишь, а они норовят чуть не в кишки тебе залезть!
Я, конечно, не самый невезучий. Были и такие, кто травился оттого, что денег не хватало вернуться в Испанию. Лукресия Фьерро проткнула себе живот кухонным ножом и бежала вся в крови по Семнадцатой улице, пока ее не подобрали, уже умирающую. Один точильщик — мой тезка — Мануэль Руис встал на стол и сунул голову в вентилятор с большими лопастями, чтобы ее срезало разом. Этого точильщика сильно покалечило, но он остался жив. Потом признался, что получил письмо от сестры, которая написала о смерти матери.
Я, конечно, до такого бреда не доходил, но мне хотелось увидеть родных, пока они живы. Просто слов нет, как хотелось. Пятнадцать лет пробыл на Кубе. Красивая страна, спору нет, только я скучал по родине, по своей земле… Кто меня выручил, так это Гордоман. Раздобыл мне работу. Я ставил деревянные палатки в «Ла Тропикаль», где Галисийский центр решил отпраздновать победу команды бейсболистов «Депортиво гальего» над «Хувентуд астуриана». Пока я трудился, не заметил, как карнавал проскочил. Праздновали вовсю… Бенгальские огни, глиняные курочки с карамельками, подвешенные на лентах, песни, пляски на вольном воздухе. Ну, все как всегда. Народ веселится, а я сколачиваю доски, молоток из рук не выпускаю. Кое-какие деньги скопились. Почти сколько наметил, но до нужной суммы никак не дотягивал. Ведь в Понтеведру с пустыми руками не заявишься… Земляки собрали мне двадцать песо, знали, что я передам их родственникам и подарки, и просьбы, и письма. Однажды еду я на трамвае по линии Марианао — Центральный парк, и вдруг входит в вагон лотерейщик, а на его билетах конечные три цифры — двести двадцать пять. Я зажмурился и купил билет. Выиграл сразу сто песо. И никому не сказал ни словечка. Пошел в кассу и получил свои денежки. Потом отправился в магазин «Компетидора» со своим старым чемоданом. Его у меня взяли, а взамен дали за сто песо огромный новехонький баул. Я все туда засовал — одежду, обувь, воротнички, всякое барахло… Заплатил за комнату, взял паспорт и пошел прощаться с друзьями. Всем говорил — вернусь! А они смеялись. Только Гундин поверил и сказал: