Дед ворчал на меня, как на мальчишку. Я деревенской работы не знал и на поле был как коза на паркете.
— Эй, Мануэль, приваливай получше землю. Что ты строишь из себя белоручку!
Я с трудом привыкал к деревне. Весь конец зимы сторонился родных. Ходил один по полям, слушал, как из-под ног овец скатывались по склонам камешки, можно сказать, бездельничал несколько месяцев. Да и дед ничего не делал. Жили тем, что даст земля и овцы. Эти овцы, по правде говоря, паслись безо всякого присмотра.
— Дедушка, я смотрю, вы ничем не занимаетесь.
— Ничем, сынок. Ничем.
Старость ударила по нему внезапно. Если бы я в ту пору не приехал, родные просто бы пропали. На мои деньги сумели хоть что-то наладить. Поправили дом, посадили виноградник, подлечили овец. Но деньги были на исходе. А дом без денег — туча без дождя. Тогда я надумал купить маленькие мельницы с тремя поставами. Заплатил за них десять тысяч песет. Стал молоть зерно, а муку продавал торговцам. Дело почти неприбыльное, но хоть какое-то дело. Дед в помощники совсем не годился да и никакой охоты на то не имел. Сидел целыми днями на каменной скамейке с приятелями и вспоминал о том о сем. Каждый раз, когда я приходил домой, Анхела встречала меня с глиняной копилкой в руках. Клади ей в копилку хоть несколько монет. А где взять сердце отказать десятилетней девочке? В родном доме я стал чувствовать себя будто в тюрьме. Что ни день новые заботы, вроде я за все в ответе. Нередко в голове стучала мысль — вернуться в Гавану. Я написал письмо Гундину и подробно рассказал, как бедствуют мои родные. Он прислал телеграмму: «Решишь вернуться — сообщи». Гавана была вся взбаламученная. Мачадо вот-вот скинут. Я не решился оставить в беде свою семью и ничего не ответил Гундину. Год за годом пролетали незаметно. Деревенская жизнь давила мне на душу. Из-за мельниц я угодил в больницу. Чуть не вырезали одно легкое. Мука при таком холоде разъедала легкие, так что наш деревенский лекарь Перес Косме запретил мне эту работу. Два года я молол муку, кое-что нажил, но пришлось все бросить. Такая уж моя судьбина. Нигде надолго не задерживаюсь. Но я смирился: «Камень катится — мхом не порастет». А вообще, все не по моей воле. Мне бы спокойной жизни, устроенной. Только как написано на роду, так и будет, тут хоть что делай, все равно не изменишь…
— Голову ты хорошую купил, а в глаза страху подсыпал, — говорил дед. Но он неправ.
Мельницы кое-как себя оправдывали, однако здоровье мое подорвали. И тогда прыгнул я лихо. Враз изменил все. Сын того самого Феррейро, который пугал нас, ребятишек, стал шофером автобуса, и у него были знакомства в полиции. Он мне достал водительские права и сказал: