Еще подростком она недоверчиво относилась к народным массам, особенно, к толпе. Ей непонятно было, почему разумный, воспитанный человек, попав в толпу, превращается в скота. Когда же Альбина лучше узнала жизнь, к народу, ‒ этому панурговому стаду, она не испытывала ничего, кроме презрения. Прошли годы, десятки лет, не осталось ни пионерского лагеря, ни пионервожатых, ни тех, кто помнил об этом, но зло, которое они в ней посеяли, укоренилось в ней навсегда. Да, вместе их много, они ничего не умеют, ничего не помнят, и не хотят ничему учиться, их удел ‒ прыгать на граблях.
Вдоволь наслушавшись революционных пісень[30], Альбина пошла по Крещатику в сторону Бессарабского рынка. Она хотела дойти до бульвара Тараса Шевченко и там поймать такси или маршрутку, чтобы добраться до Виноградаря и, наконец, укрыться в стенах своего дома. Из многих выступающих на майдане ей запомнился один, весь седой с белыми казацкими усами старик. Поднявшись на помост и сжав в руке микрофон, он от волнения не мог ничего сказать, лишь полной грудью вдыхал воздух, никак не мог надышаться… Из толпы его вначале подбадривали, а потом начали кричать: «Говори или слазь!» Вдруг он сорвал с головы фуражку и занес ее в сжатом кулаке, и бас его громом раскатился над майданом.
— Эти!.. Которые заграбастали все, решили, что у них теперь все в кармане. А мы… Нас, для них как будто нет! Для них мы невидимые, как микробы. А мы им сказали: «Нет, злыдни! Это вы микробы, это вас не видно, а мы есть и будем!»
Проходя мимо палаток, разбитых на проезжей части Крещатика напротив Центрального универмага, Альбина увидела Хрюкина. Он вышел из кабины подъехавшего микроавтобуса и начал помогать революционерам выгружать картонные коробки с продуктами. С коробкой в руках он обернулся к Альбине, и его тонкий, бледный, как папиросная бумага профиль с четкостью старинной гравюры проступил на мышастом фоне людского множества. Альбина прошла мимо, не окликнув его, будто чужая на пиру жизни.
Из-за огромного сгустка людей, образовавшегося в связи с ограждающими тротуары турникетами, Альбине долго не удавалось перейти через узкую улицу Богдана Хмельницкого, пересекающую Крещатик позади универмага. До чего же трудно было переждать это глубокое течение людей, которые зачем-то шли и шли на майдан Незалежности. Когда же она все же преодолела это препятствие и пошла по тротуару мимо Центрального гастронома, ее внимание привлек беснующийся, как ведьмак на шабаше Григорьев. Яростно размахивая руками, Вячеслав Александрович отчитывал своих продавцов, в отдельных «ключевых словах» доходя до пронзительного визга. Вчетвером они неровной шеренгой выстроились перед ним, понуро опираясь на палки и костыли. Из обрывков выкрикиваемых проклятий Альбина поняла, что Вячеслав Александрович вразумляет своих работников, что красть у него, это все равно что отнимать кусок хлеба у бедных слепых детей, «которые вообще ничего не видят, но обо всем знают»… Чтобы подешевле откупаться от ненасытной столичной милиции, он набрал себе продавцов из инвалидов, на одно место по два, но платил этим двоим, как одному. На нескольких наспех сколоченных прилавках инвалидная команда Григорьева продавала важнейшие аксессуары померанцевой революции: оранжевые флажки, шарфики и кепки, и самое главное и незаменимое для любой революции — оранжевые резиновые пузыри, надутые воздухом. Торговля шла нарасхват.