Пока Куцый в три прыжка пересекал зал, Быря уже сжимал в руке рукоять финки и, если б тот не перестал качать права, он бы точно его запорол. Не за козла, сам виноват, дал в штангу, ‒ за старика.
— Шабаш, дружаня. Пакуемся и валим? — с ангельской кротостью спросил-попросил Куцый.
С белых стен на Бырю глядели огромные пустые рамы. В тех безмолвно чернеющих четырехугольниках, не было ничего особенного, но не знающего страха Бырю пробрало. Проходя мимо лежащего на своем посту старика, Быря остановился и, отведя взгляд от его жалких, мигающих глаз, твердо сказал:
— Оставь пушку. Мы с нею спалимся. И деду за нее влетит больше, чем за картины.
— Как скажешь, — уступчиво согласился Куцый.
Он вынул из-за пояса револьвер и положил на стол. Пропустив вперед себя Бырю, несущего на плече завернутый в узорчатый линолеум рулон картин, Куцый сказал ему вслед:
— Спускайся, я двери в зал прикрою, а то свет отсюда с улицы могут увидеть.
Сделав несколько шагов по коридору в сторону картинной галереи, Куцый тихо вернулся, взял со стола револьвер, сунул его сзади под пиджак за ремень, и заспешил на выход.
Киев спал.
И Ему снились сны. До рассвета оставалось еще долгих три часа. Легкомысленные утренние сны снились и трем миллионам киевлян. В самом длинном девятиэтажном доме на проспекте Правды светились окна только лестничных площадок подъездов. Не видно было света и в окнах квартиры сто двенадцать на пятом этаже, хотя они и должны были бы светиться, потому что в ее просторной зале, объединенной из двух больших комнат, горели все лампы дворцовой люстры богемского хрусталя. Тысячи радуг сияли в гранях ее подвесок. Но из-за плотно занавешенных портьер, которыми служили средневековые гобелены с голубыми Адриатическим пейзажами, свет на улицу, как бы ни старался, пробиться не мог.
За большим прямоугольным столом, сервированным с изысканным шиком, расположилось четверо мужчин. Трое их них, пребывали в зрелом возрасте, четвертому, было около тридцати. Во главе стола сидела хозяйка квартиры сорокадевятилетняя Альбина Станиславовна, представительная натуральная блондинка, с подчеркнуто гордой осанкой и пышно взбитыми золотистыми волосами. Держалась она очень прямо, выказывая каждому за столом одинаково приветливые знаки внимания. От нее веяло невозмутимой аристократической сдержанностью. Ее неторопливая речь, скупые, но красноречивые жесты, открытое скуластое лицо с ясным взглядом больших, широко поставленных жемчужно-серых глаз, весь ее облик указывал на твердую волю и душевное спокойствие.