Однако вскоре Ермолинский оказался в больнице. Он заболел брюшным тифом. Именно тогда Марика наконец приехала к нему. Сначала за ним ухаживали Софья Магарилл и Мария Смирнова[104].
“Жаркое алма-атинское лето 1944 года подходило к концу… В это время по «Дому Советов» прокатилась эпидемия брюшного тифа. Первым заболел звукооператор З. Залкинд. Он скончался в больнице (последней его работой был фильм Фридриха Эрмлера «Она защищает Родину»). Вскоре в больницу отвезли и меня. Больница была переполнена. На полу, в коридорах валялись больные, и только Н. А. Ко-варский, не жалея голосовых связок, темпераментно, как это он умел, настоял, чтобы койку со мной втиснули в палату. В тифозном бреду ко мне вернулись вдруг мои Чарусы, странные сновидения, почему-то возникавшие в первые ночи моего пребывания в тюрьме. Теперь, как и тогда, они были до удивления далеки от действительности, ни от чего не отталкивались, существовали сами по себе, унося меня в идиллические просторы, и снова видел я реку, катер, праздничных гостей, призрачных, не имевших ни лиц, ни имен. Прорываясь в сознание, я узнавал Софочку Магарилл, приносившую мне протертую кашу, потом вместо нее – Машу Смирнову”[105].
Когда он начал возвращаться к жизни, то выяснилось, что Софья Магарилл, заразившись тифом, умерла.
Война шла к концу. Ермолинский провожал поезда; для него въезд в столицу был закрыт. Потом друзья с “Грузия-фильм” помогли ему перебраться под Тбилиси. Там они некоторое время прожили с Марикой, которая после войны ездила то в Москву, то в Тбилиси. Ермолинский тайно объявлялся в Москве, что было незаконно. Как-то он приехал, чтобы показать пьесу о Грибоедове, которую написал в ссылке. Тогда случилась его встреча с Татьяной Луговской. Ему тогда было сорок шесть лет, а ей – тридцать восемь. Оба они были несвободны.
Татьяна Луговская вспоминала, как они впервые увидели друг друга в доме ее подруги художницы Елены Фрадкиной, когда он, приехав из ссылки, читал свою пьесу о Грибоедове.
“Помните, как я пришла в 1947 году к Фрадкиной слушать «Грибоедова», – писала она в воспоминаниях, – и навстречу мне поднялся с дивана какой-то очень длинный, так мне показалось, белокурый и очень бледный человек в очках, очень худой и больной, и рука была тонкая и узкая. Это были Вы. Фрадкина позвала еще каких-то режиссеров в надежде, что они возьмут Вашу пьесу. Вы читали, заметно волнуясь, из-за этого я слушала плохо: это мне мешало. Пьесу хвалили, но ставить ее никто не собирался. Вы содрали у меня с пальца бирюзовый перстенечек, сказали, что он принесет Вам счастье. Потом все ушли.