О нитях конгруэнтности и спасении Земли от гибели Вера благоразумно промолчала, не желая смешить демона своими жалкими потугами, – она до сих пор не выяснила, что это за нити!
– Универсальный язык лингва тебе уже закачала – ты с утра на нем говоришь, просто не заметила, поскольку в плане понимания собственной речи для тебя ничего не изменилось, – спокойно просветил Квазик.
– Как? Уже?! То-то у меня губы к вечеру неметь стали…
– Да, артикуляция губ в универсальном сильно отличается от той, что соответствует твоему родному языку.
– А это знание универсального языка тоже исчезнет, если я уйду из твоего дома? – заволновалась Вера.
– Нет, это теперь твое личное знание, хранящееся в твоей памяти, – нетерпеливо пояснил Квазик.
Ах, господину хвостатому академику надоели вопросы глупых абитуриентов? Ничего, потерпит – вопросы еще не закончились.
– Я смогу понимать представителей других рас?
– Если они будут говорить на универсальном, то да, так же как и они тебя будут понимать, – раздраженно мотнул головой Квазик. – Вера, язык не шутки ради назвали универсальным!
– А если они будут говорить… ну… по-эльфячьи?
– На эльфийском, – поправил Квазик. – Тогда не поймешь. Правда, многие высшие расы и в родных мирах перешли на универсальный.
– А как же ты мой русский с самого начала понимал?
– Я хранитель уровня эль, а способность понимать любой осмысленный набор звуков формируется еще до присвоения уровня дел. Правда, с тобой эта способность часто дает сбой, я порой совершенно тебя не понимаю, – хмуро ответил Квазик. – Пошли, великомученица высшего образования. Или передумала подключаться к лингве?
– Не передумала. Пошли, – дрожащим, срывающимся от страха голосом отважно ответила Вера.
«С болью от рождения знаком каждый человек, – уныло размышляла по дороге к лаборатории Вера, – но уровень боли бывает очень разный. Когда-то я думала, что самая сильная боль – это боль при переломе руки, я ощутила ее в шестом классе. Потом думала, что самое жуткое испытание – это удаление зуба мудрости, который распался на две части, как только прорезался из десны, сразу опух, воспалился и, зараза, никак не отреагировал на кучу «замораживающих» и обезболивающих уколов. Тогда его выдергивали частями, «на живую», два врача меня держали, а третий, сыпя матами, вытаскивал из горящей огнем раскуроченной десны все новые и новые осколки корней. Когда я, семнадцатилетняя худенькая девчонка, рожала четырехкилограммовую головастую Людочку, а акушерка в ответ на все мои крики и мольбы о помощи спокойно отвечала: «Молодая, сама родишь», – я честно полагала, что больнее быть не может и тоже ошибалась: подключение к лингве перевесило все. Это, наверное, похоже на попытку устоять на раскаленной плите, чувствуя, как поджариваются твои пятки, запекаются щиколотки, как с них лохмотьями сползает обугленная кожа… Ох, пришли».