Нет, герцог Эпернон не пожаловал в скромную келью епископа Люсонского, чтобы лично пронзить шпагой случайного свидетеля зловещего разговора, и даже не прислал взвод своих солдат. Но епископ подумал, что это был бы не худший исход. От человека со шпагой, даже от нескольких – можно отбиться, но нельзя воевать с эриниями внутри собственной головы.
Удар! Режущая боль в груди. Беспомощность. Жизнь уходит, убегает, утекает из еще живого, думающего, чувствующего тела, глаза впиваются в лица окружающих, пытаясь найти спасение – увы! Они живы, а ты с этого мига – нет. Штаны мокры, будто он обмочился, но это кровь хлещет из раны, впитываясь в бархат дублета и пятная белые чулки, льет на булыжники улицы Медников…
– Ваше величество! Ваше величество!
– Король ранен! Отойдите, король ранен! Кладите его, вот так…
Как больно… Дайте увидеть небо! Разойдитесь… Не хочу, чтобы последним, что я увижу в жизни, были желтые глаза Эпернона…
Епископ Люсонский с криком вскочил на кровати, сбив на пол перину и до боли впиваясь пальцами в простыню.
– Что случилось? – сонный камердинер торопливо чиркает кресалом, зажигая свечу. На щеке краснеет рубец, оставленный грубым швом суконной куртки – свою постель слуга уже уложил в сундук, чтобы утром не терять ни минуты. А постель мсье Армана можно, кажется, выжимать – с хозяина ручьями льет пот, лицо лоснится, глаза безумны.
– Опять кошмары? – Дебурне поднимает одеяло и пытается закутать хозяина, у которого зубы отбивают дробь. От движения слуги Арман отшатывается в угол, едва подавив очередной крик. Слуга застывает на месте, и понемногу епископ Люсонский начинает приходить в себя – из глаз исчезает затравленное выражение, руки разжимаются.
– Да… Опять кошмары, – тихо отвечает Арман. – Дай воды, пожалуйста.
Дебурне осторожно накрывает его колени одеялом и уходит за водой. Арман судорожно закутывается, утирает рукавом мокрое от пота лицо и жадно пьет поднесенную воду.
– Ничего, скоро уж петухи запоют… – попытка Дебурне утешить хозяина приводит к прямо противоположному результату.
– Трижды! Трижды запоют! – выронив глиняную чашку, по счастью, пустую, Арман заливается слезами, падая на подушку и глуша ею рыдания. Вой его столь жуток, сквозит в нем такое отчаяние, что Дебурне не выдерживает и начинает гладить хозяина по спине – сорочка и впрямь мокра насквозь.
Рыдания постепенно стихают, и камердинер, укутав епископа почти по самую маковку – просить сменить сорочку бесполезно – дожидается ровного сонного дыхания, тихонько читает молитву и тоже отправляется на боковую.