Старой мельницы крылом
Отдохнуть зима велела.
Долго ждать тепла прудам
В звоне светлого кольца.
И застыли деревца
Веткой жимолости белой.
За деревней на пруду
Дети бегают по льду.
Будет день поминовенья,
И они домой вернутся.
Тайной нового рожденья
Нам в молитвах отзовутся.
Здесь вызывающее озноб описание пейзажа никак не связано с человеческим «Я», но только с природными стихиями (или, иначе говоря, элементами). Но самое главное, что видел Клагес в этом стихотворении, — это возможность покинуть собственно «человеческую страну» и вступить в земли, где нет никакого культурного слоя. Однако восхищение длилось недолго. Клагес и Шулер хотели подтолкнуть Стефана Георге к более жесткой, почти непримиримой критике «духа времени», перейти в борьбе с миром наживы от слов к делу, но этого не произошло. Стефан Георге (подобно Рихарду Вагнеру) не видел себя в среде актуальных событий, он намеревался вознестись над культурой и перейти в мир символов, обрядов и ритуалов. Позже Клагес, окончательно разочарованный в Георге, изображал его как «эстетствующего артиста», который в итоге окружил себя раболепствующими поклонниками (собственный кружок Стефана Георге).
Сразу же надо оговориться, что в Германии и Европе Стефан Георге имел более чем неоднозначную репутацию. С одной стороны, он считался величайшим из живущих немецких поэтов. Принимая во внимание мистицизм Георге, который во многом был почерпнут у Альфреда Шулера, многие видел в нем «литературного мага», пророка, гуру, оракула, который был готов формировать новую интеллектуальную элиту. В Берлине, Мюнхене и Гейдельберге Стефан Георге основал
собственные кружки, в которые привлекал молодых людей. Он полагал, что из этой молодежи должна была вырасти новая элита — будущее Германии. Собрания кружков мало походили на традиционные литературные вечера. Они больше напоминали ритуалы тайных обществ, где каждое действо обладало своим потаенным смыслом. Однако надо отметить, что почти те же самые моменты могли выступать поводами для обвинения. Профессор Э. К. Беннет в своей работе, посвященной Стефану Георге, писал: «Он был буквально одержим идеей заполучить власть над молодыми умами. Эта идея выражалась в практике жесточайшей дисциплины, которую надо было блюсти в личной жизни». Стефан Георге даже не пытался скрывать своего высокомерия, а всех прочих писателей и поэтов не считал творцами. Претендуя на то, что только вокруг него формировалась истинная «духовная аристократия», или «аристократия духа», о никак не мог заполучить симпатии со стороны левой интеллигенции. Георге ожесточенно критиковали и Эрнст Толлер, и Альфред Деблин, и Генрих Манн, и только-только получивший известность Бертольд Брехт. Среди приверженцев традиционной литературы Георге считали слишком сложной, почти непостижимой фигурой, а потому также предпочитали держать дистанцию. Аналогичная ситуация наблюдались и со сторонниками «эгалитарного эзотеризма». Рудольф Штайнер не без некой зависти говорил о Стефане Георге, что тот создал «собственное интеллектуальное царство». Штайнер, конечно же, симпатизировал поэту-мистику, но Георге предпочитал не слишком-то сближаться с создателем антропософии. Они несколько раз встречались в Лондоне, но Георге постоянно вел себя, как «надменный обитатель Олимпа». Эти черты характера можно обнаружить почти на всех фото, на которых был запечатлен Стефан Георге. Впрочем, репутации Георге много больше вредили слухи о его возможном гомосексуализме. Подобные обвинения не были ни подтверждены, ни опровергнуты. Можно однозначно утверждать лишь одно: в окружении Георге почти не было женщин. Однако нельзя отрицать тот факт, что в массовом сознании таинственные обряды должны были сопровождаться сексуальными оргиями, а потому во многом подобного рода обвинения могут быть надуманными.