И мы задаемся вопросом: верно ли, что когда один человек любит другого, то он любит в нем красоту, доброту и благородство? Общеизвестно, что сильная и глубокая любовь дает меньше всего поводов задаваться вопросом относительно причин ее возникновения. Общеизвестно, что любящий может обнаруживать массу слабостей и недостатков у объекта своей любви, но не жаждет избавиться от них, так как любит вместе с недостатками, равно как теми волосами и кожей, что есть в реальности! Тем не менее, вполне допустимо, чтобы доброта, красота и благородство были тайными источниками, подписывающими любовь. Но только в силу любого преимущества, которое мы можем выявить, равно как и любых недостатков, любящий согласится со всеми прочими субъектами, у которых можно выявить аналогичные преимущества и недостатки. Но есть ли кто-то, кто всерьез может утверждать, что когда он любил какого-то человека в силу каких-то особенностей, которые он был готов разделить с другими, он не должен был замечать, насколько любящий отличается от всех прочих мыслящих существ! Только представьте одну из великих страстей, о которых нам поведали легенды! У Кримхильды был только один Зигфрид, у Тристана — только одна Изольда, у Офелии был только Гамлет, у Элоизы был только один Абеляр, у Данте только одна Беатриче, у Джульетты — только лишь Ромео, у Гельдерлина была только лишь одна Диотима. И если из этой пары кто-то умирал или погибал, то это было общим крушением. Мысль о других мужчинах или женщинах с аналогичными качествами кажется нелепой, так как они не в состоянии заменить ту единственную и непредсказуемую, с которой был связан любовью! Разумеется, мы должны подчеркнуть, что история не знает ни одной вечной страсти, а только лишь длительные.
Даже «вечная» страсть может оборваться, а луч Эроса может озарить второго или третьего человека. Но тот, который освещен им в конкретный момент, полностью выделен из всего прочего мира. По крайне мере, это справедливо в отношении античной любви и средневековой страсти. И это вовсе не означает, что это полностью отрицает какое-либо сравнение, что, например, любящий должен думать, что объект любви превосходнее всех прочих существ, а потому надо любить его и только его. Однако утверждение, что один становится привлекательным для другого в силу его общей красоты и благородства, — это несомненная ложь. Мы говорим, что данный человек лжет, так как он подменяет духовное состояние Эроса некой суммой оценочных знаний! Конечно, при этом могут быть тайные цели и спорные предлоги. Поклоняясь слову «Эрос» как рассудочному явлению, через оправдание Эроса как суммы неких «добродетелей», уничтожается подлинный Эрос. Подобно тому, как разговоры о христианской любви стали отправной точкой для рассуждения о подлинной любви и обожествлении, которое уравнивает всех и призывает возлюбить «ближнего своего», что обычно означает нищего! Платонический Эрос, который согласно Ницше «предшествовал христианству», пытается оттенить эмоциональное возбуждение эротического состояния через привязанность к разуму, согласно которому мы должны любить какие-то концептуальные химеры, заимствованные из школьного курса! Вряд ли необходимо добавлять, что эмоциональный «трепет» весьма схематичен, даже в части утверждения, где должен быть осуществлен Эрос.