Ацамаз ощущает в груди переливы волненья. Что-то копится влагой по углам его глаз. Чтобы выдержать песню достойно, не плача, он испрашивает разрешенья хозяина знаком покинуть хадзар.
Выйдя в море бескрайнего света, Ацамаз потирает глаза. Он идет не домой, не туда, где живет одиночество грустной печали, а бредет вслед за песней — к скалистой горе. Аул изумленно глядит ему в спину, размышляя, казалось, о том, отчего это нет в ней сегодня тревоги. Отчего Ацамазу изменило чутье…
Он взбирается вверх по пыльной дороге. Вот уже одолел поворот. Все. Теперь он остановился. Сел на корточки, слушает свой разговор.
Глядя сверху на реку, на остров, на очень зеленую землю, признается себе робкой радостью в том, что, похоже, обрел наконец назначенье. Аул так далеко, что он чувствует сердцем: это — его. Может, это и есть его родина? Может, все, что случалось с ним до сих пор, было лишь трудным путем?..
Он глядит на громадный ствол тиса, и в нем пробуждается гордость. Этим прочным столбом он сумел, как надежным мостом, вновь связать воедино небо и землю. Отныне она будто вбита навеки гвоздем. Ей уже не скитаться под ветром, не держаться за кости, не тлеть в приречье гнилым плывуном. Ацамаз видит вечность. Он слышит: она пахнет чуточку временем, и это как раз хорошо. Ибо время теперь изменилось. Оно выросло, вызрело тысячелетним ростком, поднялось из борьбы за судьбу и за веру. Оно больше не лжет, как бывало, когда в нем беспечным обманом, словно призрачный сон ни о чем, безразлично жило ощущенье свободы, что несло их с собой в никуда… Это было, как зло, потому что оно, это зло, поселилось соседом на годы к их недолгому счастью, чтобы рядом с ним ждать и копать, ковырять подозрением землю, сквернить эти склепы, пачкать время безвременьем прошлых грехов.
Он подумал: «Пожалуй, я теперь кое-что осознал. Может, в этом и есть вся загадка о жизни: возвести верой то, во что сам ты покуда не очень-то веришь?.. Как часовню? Чтобы верили те, кто, не ведая, веры этой лишь ждет…»
Он вспомнил Тотразову песню. Понял вдруг, что она от пего не ушла, подержал ее облачком в глотке, но не смог, не стерпел усмирить. И тогда она вырвалась кличем наружу. Ацамаз во весь голос запел, и его распахнувшийся голос воспарил, словно птица, привольем, разбежался крылами в безмерность пространства — живого, как безграничная сила души. А потом он сорвался. Лишь эхо все несло и несло его песнь, угасая, тихонечко тая в первозданном величье небес…
Ленивая пуля неуклюже, устало, на самом излете, нырнула в него со спины, угодив своим жалом в седое пятно на затылке. Будто целилась в мету судьбы.