И пока что нет ответов на все вопросы, и Макс скрывает что-то настолько масштабное, что мне самому хочется вытрясти из него душу…
* * *
— Пусть останутся наедине. Я не думаю, что он причинит вред собственному ребенку.
Фаина посмотрела на меня, когда мы прикрыли дверь и оставили Макса наедине с Таей. Я осушил стакан с водой и поставил его на подоконник.
— Он ведет какую-то двойную игру. Какую-то свою идиотскую игру и не говорит мне ничего. Ты штопала его, вы остались наедине, он что-то рассказывал?
Фаина задумчиво посмотрела на стакан, на блики от лучей солнца, проходящие сквозь грани и преломляющиеся так, что казалось, внутри сияет свое собственное солнце.
— Ничего не сказал, Андрей.
— Фая, не скрывай. Посмотри на меня. Тебя что-то гложет, ты что-то знаешь и молчишь. Я, черт раздери, тоже хочу знать. Имею право, после того как вытащил этого гребаного сукина сына с того света.
Я вдруг ощутил, как смертельно устал от этой войны. Не только снаружи, но и внутри. От этого давления, от этого понимания, что, как бы мы ни были близки с Максом, между нами постоянно возникает гребаная бездна, из любой незначительной трещины вырастает, мать его, овраг с огненной лавой на дне, и я, как дебил, пытаюсь со всего маху перескочить… а на том берегу уже и нет никого.
— Он ничего мне не сказал, Андрей. Клянусь. Я знаю ровно столько же, сколько и все мы. Пока я смазывала его раны, бинтовала, он молчал. Ни стона, ни звука. Как машина какая-то или робот. Я даже проверила, что ему давали из обезболивающих, но он отказался даже от анальгина.
— Но…
— Но… есть еще кое-что… Когда я бинтовала его руку… на тыльной стороне запястья, чуть ниже локтя… там ожог…
— Да, подонки любят клеймить своих жертв. Твари владеют самыми изощренными методами развязывания языков.
— Нет… — она обернулась на одну дверь, потом на другую, — я уже видела такие ожоги. Ты знаешь, я была волонтером… после терактов мы складывали фрагменты тел смертников… Это метка, Андрей. Ее ставят добровольно. Это… это два месяца, касающиеся друг друга… как замкнутый круг с острыми концами.
— И какого хрена это означает?
— Такое клеймо смертник ставит себе сам после того, как приносит клятву на крови умереть во имя священного долга перед семьей.
— Бред… он мог поставить это клеймо, чтоб не отличаться от них. Только знать бы, какого хера ему все это было нужно.
— Может быть… может быть надо, чтобы с ним поработал психотерапевт. Он был в плену, он понес физические наказания. Такое не проходит бесследно.
Я посмотрел на Фаину… она говорила совершенно серьезно, и я видел в ее глазах тревогу.