– Иди ты! Он ее сразу в каталажку упечет.
Маня тем временем с любопытством разглядывала Катерину:
– Чье дите-то, признайся, авось полегчает.
Катерина вскользь глянула на нее и процедила сквозь зубы:
– Ничего я вам не скажу. Ступайте, я сама…
– Не справишься ты сама, дура! Ногами-то в стенку упрись, тужься, тужься!
Старухи давали всяческие советы, как складнее родить. А между тем к бане стягивался народ. Пришли прочие соседи и некоторые рабочие комбината. Люди пошустрей заскакивали в баню, и вскоре всей округе стало известно, что Катерина вернулась из лесу и сейчас опрастывается волчонком.
И вот принялся народ тут же во дворе совещаться, что поделать с приплодом и самой роженицей: потопить в озере, как и подобает поступать с волчьим приплодом, либо все же для начала сдать местным властям. И крики Катерины, раздававшиеся то и дело из бани, никак не пробуждали жалость в сердцах этих людей, напротив, усугубляли решимость покончить раз и навсегда с сатанинскими кознями в Хаапасуо. Сердобольный соседушка пожаловал справный мешок, в каковом надлежало уволочь волчонка к озеру, тут же мужики отковыряли в огороде приличный булыжник, чтобы бесовское отродье часом не всплыло.
За сими хлопотами и застал Костя поселковое вече в родном дворе. Разбросав в стороны старух, прорвался к бане:
– Это что еще за сборище?
– Катерина твоя пришла, – тихо ответили старухи. – Волчонка рожает.
Костя, ни слова не говоря, ринулся в баню и, едва завидев Катерину, корчившуюся в муках, в ужасе отшатнулся. Зрелище в самом деле повергало в трепет. Истерзанное ее тело никак не походило на человечью плоть, сбившиеся волосы змеились серыми струями до самого полу. Она закатила глаза и выдавила из себя:
– Скажи, скажи им… – тут же захлебнувшись новой волной боли.
Бабка вцепилась ей в руку, но не со злобой, а сострадая.
– Скажи им… что он твой… твой ребенок, – с трудом выговорила Катерина. – Что я приходила к тебе…
Тут все, кто был в бане, разом умолкли, и тишина нахлынула лавиной, задавив всякое шевеление. Катерина тоже умолкла, безжизненно, безразлично отвернув к стенке лицо. Казалось, что она умерла.
– Щенок у ней внутри, – шепнул кто-то робко. – Вот и разродиться не может.
И этот несмелый шепоток мгновенно породил бурю.
– Щенок! Волчий выблядыш! – крики посыпались градом, и всякое слово было как булыжник, пущенный в спину блудницы.
Человечий вопль разрастался, будто беснующаяся во дворе толпа желала докричаться до самого Господа. Заткнув уши, Костя кинулся прочь, не чуя под собой ног. Он долго бежал, заглатывая сырой воздух, пока не закололо в груди, но, рухнув в талый черный снег возле самого леса, так и не пожелал обернуться.