Тем временем Пекка Пяжиев во дворе рвал на себе фуфайку, вопя о позоре, навлеченном сестрицей на весь его честной род. И мужики подначивали, памятуя волчий разбой, державший округу в страхе, почитай, целых две зимы.
– Ведьма! Оборотень! Сдохни со своим выродком!
В воздухе почти зримо искрилась человечья злоба, и никто поначалу не удивился, ощутив легкую гарь… Труба буржуйки, в панике раскочегаренной докрасна, аж звенела от жара, и вот потихоньку занялись деревянные перекрытия потолка, просмоленная крыша радостно подхватила огонь, пыхнула ярким сполохом, – и целый сноп пламени мгновенно взвился в воздух.
– Пожар! Баня горит! – грянул одномоментный вопль в сто глоток, и все бывшие в бане горохом посыпались из дверей.
Но никто не стал спасать из огня Катерину.
Разметавшись по периметру двора, в молчании наблюдал народ, как с треском рушится баня и огненная могила поглощает роженицу. Пожар не стоило тушить: соседние дома стояли в безопасном отдалении, самый резвый огонь не достанет.
– Собаке и смерть собачья, – плюнул Пекка, нарочито небрежно отмахнувшись рукой.
И только у одного человека сердце разнесло во всю грудь при виде огненного столба, взметнувшегося в самые небеса. Пав на землю, Костя утопил лицо в грязном снегу, дабы не глядеть на преступление, порожденное его же малодушием. В голове свербело только: «Господи, Господи, Господи…»
17
Дело о гибели в огне Катерины Коргуевой и ее неродившегося ребенка расследовала республиканская прокуратура. Дотошно изучив все сопутствующие обстоятельства, следователь вынес определение о массовой белой горячке в поселке Хаапасуо Калевальского района. Наказывать было некого, и многие жители поселка злорадствовали в душе, что Катерину настигла-таки кара Божия в назидание прочей молодежи, чтоб сидели по домам, а не шлендрали где попало.
Но Косте было известно, сколь ничтожен суд человечий перед судом совести. Ни на минуту не отпускало его горькое раздумье: а что, если наяву являлась ему Катерина той ночью в июле. Тогда загубленный ребенок – его, и он, именно он, – убивец. Ведь стоило только признать дитя… Пепелище бани, которое он так и не удосужился прибрать, усугубляло муку, и всякое новое утро начиналось укором: ты убил, ты.
Обручальные кольца он всегда на веревке носил, на шее. Крест, некогда на них перелитый, как бы на свое место вернулся.
И вот когда минул год с того ночного свидания, решил Костя снова в кузнице заночевать, а вдруг… Что вдруг-то, когда Катерина в огне погибла? Но ведь по всему выходило, что было у нее две души: волчья и человечья. Он убил ее человечью душу – по неразумению своему, хотя… верно, можно было загубить волчью, тогда бы человечья жива осталась. Знать бы наперед, бросить волчью шкуру в огонь. Ан нет, просочилось зло, и теперь… что же с волчьей душой поделалось? Видать, ничего. Так и рыщет по свету Катерина в волчьем обличье, ведь оборотня только серебряная пуля берет. Ну, хоть бы и зверем диким ее повидать, испросить прощения. Да и должно же быть заклятие доброе супротив злого! Только как его теперь сыщешь?