– Не боишься одну отпускать?
– Да она с соседской девочкой ходит, их потом папаша на машине домой привозит. Тут, на Старой Петуховке, дети как бы общие…
«Вот везет мужикам, – думала Наденька. – Ближе к пенсии ребенка завел, и никаких сожалений, что, мол, старый уже папаша. Сколько же ему лет? Уже под шестьдесят…» Наденька отметила, что Сопун в последнее время сильно сдал. Похудел, поседел до белизны и наконец аккуратно подстриг усы, превратившись в ничем не примечательного, в общем-то, человека, которого вряд ли выделишь из толпы. И еще она подумала, что в свое время у нее не получилось вот так же ребеночка родить от кого угодно, то есть от Кирюхи Подойникова. Она внимательно посмотрела на шкаф, пытаясь проникнуть в глубь отражения, в само зазеркалье, в котором где-нибудь среди скрытых файлов наверняка до сих пор хранилось изображение голого Кирюхи Подойникова и этой его девицы с задницей ослепительно-белой и яркой, как фотовспышка. Когда же все это случилось? Как будто только вчера.
– А помнишь, качели висели во дворе между двух берез? – спросила Наденька. – Они сейчас где?
– Качели? Нет, не помню. Я вообще из тех лет мало что помню и как-то отрывками. Может, потому, что водки много пил. А может, просто думал, зачем запоминать, если все еще впереди.
– Так ведь не намеренно оно запоминается, – сказала Наденька и подумала, что ведь тоже помнит из той давно прошедшей жизни какие-то отрывки. Как Вадим приходил пьяный и шуточки свои отпускал дурацкие про тетку, засоленную в бочке, и производство золота из бытового дерьма, как она плакала навзрыд от жалости к себе и еще оттого, что жизнь не оправдала ее ожиданий, от невозможности счастья.
– Ты самая счастливая из моих жен, – сказал Вадим. – Может, потому, что вовремя от меня сбежала. А может, в силу своего характера. Ты же упертая, захочешь, так своего добьешься.
– Счастливая? А чего я такого особенного добилась? – Наденьке опять захотелось плакать.
– Последние стихи у тебя замечательные.
– Читал, что ли?
– Читал, даже книжку купил однажды. Сейчас все кому не лень стишки свои издают, а люди читают и думают, что это и есть поэзия. Настоящих стихов очень мало, причем они произрастают на нездешней почве, то есть принадлежат как будто не этому миру, ну я не знаю, как еще объяснить…
– Я только недавно поняла, – наконец невпопад сформулировала Наденька, слегка удивившись внезапно ясности мысли, – что никакой иной жизни нет и не было никогда.
– Какой еще иной жизни?
– Ну, я раньше думала, что вот мы барахтаемся в своем мирке, как та лягушка в болоте. И не выпрыгнуть нам из зеленой ряски, сколько ни бей лапками. А где-то идет иная, правильная жизнь, о которой в книжках пишут, в ней все иначе устроено, и каждый день не похож на другой. Так вот я наконец поняла, что этой жизни просто не существует, ее выдумали поэты. А на самом деле – та же маета повсюду, куда ни плюнь. Зачем живут люди, мучаются…