Пошли доносы на стрельцов и обидчиков-приказчиков — голь упивалась новой, неведомой ей ранее властью, училась жить, никого не боясь и мстить. Многих стрельцов по доносам казнили у крепостных стен. Это продолжалось целый год, пока Яик не вскрылся ото льдов и я не стал готовиться к морскому походу.
В день отъезда весь город высыпал на реку. Казацкие и стрелецкие жёнки слёзно спрашивали:
— Батюшка, Степан Тимофеевич, как же мы будем без вас жить?! Не простят нам бояре ни казней, ни вашего разбоя над едисанскими мурзами, ни разгрома людей Безобразова!
Все, кто мог, уходили со мной. Чем я мог утешить тех, кто оставался?! Обещал вернуться… О войне с боярами ещё не думал, хотелось прогуляться, как гулял Васька Ус, пошарпать кызылбашцев и тихо вернуться на Дон, залечь, затаиться на время. Казаки шумят, мечтают о богатой Персии… Река, городок, струги. Люди шумят, плачут, смеются…
Я хмуро смотрел на горожан, надвинув шапку на глаза — не брать же в дорогу жёнок и детей?!
— Говорите, что я вас насильством пугал, заставлял служить! Стращал казнями! Авось и помилуют! — я взмахнул рукой, казачий струг дружно ударил вёслами по воде и отвалил от берега.
Над рекой повис женский плач. Шёл апрель 1668 года. О большой войне думать было рано. Верх Волги занял Иван Прозоровский с московскими стрельцами — нас спешили обложить со всех сторон, чтобы не дать подняться вверх по реке и повторить подвиги Васьки Уса… Царь простил ему разбой, испугался — авось и нас простят, ведь уже боятся…
— На Персию! — крикнул я.
Там мог быть выход — при случае можно попроситься на службу к шаху, если московский государь откажется прощать Степана Тимофеевича.
* * *
— Утопил ты себя в кровище, антихрист! — кричал тонким гнусавым голосом дьяк.
— Это вы залили ею Русь, брюхатые! — крикнул я вздрогнувшим боярам. — Трясите животами — не заглушить волю народную! Ещё долго разбойный свист вам по ночам спать не даст! Мои атаманы, чай, ещё гуляют, вспарывают саблями толстобрюхих воевод! — я зловеще рассмеялся. — Год-два и вновь выйдет погулять вольный Дон!
Я встретился взглядом с Долгоруким — его пальцы вцепились в посох и побелели. Князь смолчал, но кто-то из бояр крикнул:
— Вор! Калёными прутьями его!
— Попарь, постарайся — я бы для тебя ужо расстарался! — огрызнулся я.
Помощники палача повалили меня на землю.
— Ишь, раскричался! — злобно прошептал один из них.
Меня быстро связали и вновь подняли на ноги.
— Ты глаза не таращь! — вскрикнул гнусавый дьяк и замахнулся на меня свитком.
Я плюнул ему на бороду, и дьяк отпрянул.
— Воля, говоришь? Была у тебя воля! — подал голос Долгорукий. — Жил бы себе на Дону и принимал от царя и войскового атамана одни только почёт и уважение.