— Пришло время браться тебе за ум, Степан Тимофеевич. Погулял и будет государь на службу зовёт.
— А я не отказываюсь.
— Ты всё же товары шаховы и купцов верни.
— А что возвращать — казаки честно саблей добывали, а не языком?! Раздали дуван и здесь же, на астраханском базаре продали купчишкам и в кабаках пропили.
Воевода нахмурился.
— Коли так, я разберусь и заставлю вернуть. Здрав будь, атаман!
— Здрав будь, боярин!
— Пленных верни, — воевода схватил гусиную лапу и вцепился в неё крепкими зубами.
— Своих верну, а чужих… У нас ведь, князь Иван Семёнович, полонянник может сразу двадцати казакам принадлежать — их добыча.
— Гладкий ты, атаман — сразу и не возьмёшь!
— Не возьмёшь, князь, это точно! — усмехнулся я.
— Пусть переписи составит! — выкрикнул хмельной Михаил.
— Переписи не будет! — отрезал я.
— Угощайся, Степан Тимофеевич, пей! — воевода жестом удалил слуг и собственноручно принялся подливать мне мёд в кубок.
— Я угощаюсь.
— Путь домой долгий будет.
— Да я уже дома — на Русской земле.
— Русь, — вздохнул воевода. — Слышали мы о твоих подвигах — досталось басурманам! Но государь недоволен, что ты рушишь его дружбу с шахом.
— Я её ещё больше укрепил — теперь будут бояться государёвых казаков.
— Это хорошо, — кивнул головой воевода.
— Государю мы вины в Москву повезём — собираю я посольство, подарки готовлю.
— Богат ты стал, атаман! — глаза воеводы заблестели.
— Боевое богатство — кровью оплачено!
— Князю Львову шубу соболью подарил?
— Хороша шуба — князю в самую пору.
— У тебя, чай, тоже соболья есть?
— Есть, Иван Семёнович.
— Богатая?
— Красивая.
— Может, она и мне впору придёт? — воевода не сводил с меня маслянистых глазёнок.
— Одна осталась.
— Пей, Степан Тимофеевич, угощайся.
— Благодарствую, князь, и супруге твоей Прасковье Фёдоровне спасибо, что приветила.
— Пушки возврати! — князь Михаил бухнул по столу пустым кубком.
— Эх, князь, не подумал ты обо мне — путь на Дон долог, степи кругом. В степях всякое может случиться — вон татары стали под городом.
— Ничего с тобой не случится.
— То только Богу ведомо.
— Оставь, Михаил! — старый воевода наполнил брату кубок. — Сегодня пусть гости гуляют, отдыхают — разговоры завтра будем говорить. За тебя, удалой атаман! — воевода поднял кубок.
— Здрав будь, боярин!
Ничего не получилось у князя и на следующий день…
* * *
Струг птицею нёсся по тёмной речной воде. Над головами кричали чайки, под килем шумела и бурлила вода. Я полулежал на мостике с чаркой в руке, кутался от ветра в дорогую соболью шубу, взятую в Фарабате. Кружком сидели есаулы с чарками и пели весёлые казачьи песни, свистели в ответ на доносившиеся с берега приветственные крики горожан. Рядом, прижимаясь к тёплой шубе, сидела моя таинственная шамаханская царевна и куталась в расшитую золотом и жемчугом белую шаль. Молчала — её редко видели говорящей. Оставаясь в шатре в одиночестве, она изредка пела грустные восточные песни, но чаще играла с куклами Черноярца и о чём-то с ними тихо разговаривала, вспоминая свой далёкий дом. Широко раскрытые чёрные глаза блестели, словно ночные звёзды, и в них можно было запросто утонуть. Юлдус испуганно смотрела на меня и есаулов. Жаль мне тебя, пичуга, да судьба твоя такая и ничего нельзя поделать. Мне жаль тебя, но ты всегда меня злишь — несмотря на то, что ты такая слабая и беззащитная, но всё равно никак не можешь смириться с потерей дома, и я чувствую к себе затаённую, глубокую ненависть. Ты не любишь меня — ты меня ненавидишь.