Я замолчал, за войной было не до семьи и не до детей. Забыли меня, а может, и не нужен стал…
— Проверим, — я вновь поднял кубок. — Давай, Фёдор, выпьем за вольный наш Дон, за нашу боевую удачу и за скорый поход на Москву!
— Давай, атаман, позвеним кубками!
Наутро я уехал… С Фёдором Шелудяком так и не удалось больше свидеться.
* * *
Рядом со мной бросили снятое с дыбы тело брата.
— О-охх, — слабо простонал Фрол.
О нас забыли — дьяки и бояре шептались в углу.
— Потерпи, братуха — немного нам уже осталось, — прошептал я. — Вечер и ночь — завтра трогать не будут.
— Ох, Степан, как я тебя ненавижу — из-за тебя ведь всё!
— А, может, если бы ты взял Коротояк, то не были бы мы нынче в пыточной?!
— Всё из-за тебя… И муки мои… О-охх! — стонал Фрол.
— Никто не знал, как всё кончится. Ты неплохо попил и погулял… Не мы бы, так Василий Лавреев или Фёдор Шелудяк подняли людей. Накипело в сердце, вылилось народной кровушкой, перехлестнуло через край и залило Русь-матушку. Правда у людей везде одна, будь то в Исфагани, у басурман или на Руси — никто ни на кого не должен гнуть спину. Воля для всех одна.
— Молчи, Степан, тяжко мне. Умираю я.
Я рассмеялся:
— Разиных не так-то легко погубить.
— Не хочу я умирать — почему я должен из-за кого-то умирать?
— Потому, что они умирали за тебя. Никто тебя, Фрол, насильно не звал — ведь мог остаться с Корнилой и Самарениным в Черкасске. Не за крестьян и казаков ты здесь отвечаешь, а за себя.
— Всё из-за тебя, все муки.
— Слабак ты, Фрол, — худой из тебя казак вышел.
— Куда уж мне до тебя и Ивана. На тебе кровь наших семей: жён и детей из-за тебя Корнила приказал всех вырезать.
— Боятся корень Разиных. Жалею — надо было в самом начале кончить крестничка.
— Молчи, Степан, лучше покайся.
— В чём мне каяться? Только в одном, что мало боярского да дворянского семени извёл — скинул с раската или с каменьями за пазухой отправил на дно Волги. Наши Васька Ус и Фёдор Шелудяк ещё потрясут Астрахань и Царицын, пошарпают воевод, поднимут людей.
— Всё кончено, Степан. О, как я тебя ненавижу — я не хочу умирать! Я расскажу, где ты припрятал награбленное.
— А сам хоть знаешь, где?
— Догадываюсь…
— Сволочь ты, Фрол, только этим жизнь свою ты не купишь, разве что смерть отсрочишь.
— Ненавижу!
— Дурень ты — вспомни, какие с тобой рядом были люди, вспомни их лица…
— Ненавижу, — в исступлении шептал Фрол.
Он тяжело дышал, воздух с хрипом вырывался из его перекрученного на дыбных ремнях тела. Фрол с наслаждением прижимался к холодному земляному полу подвала.
— Терпи, братишка, за людей, за правое дело страдаем, — пытался я утешить брата.