— Ненавижу — всё из-за тебя! Из-за тебя страдаю, принимаю смертельные муки! Корнила всю семью вырезал, и твои невинно пострадали. Олёна, твоя жена, которую ты не любил. Гришка и младший…
— Замолчи, Фрол! — закричал я и пополз в сторону брата.
— Что, атаман, очнулся? — надо мной нависла тень заплечных дел мастера.
Я замер на полу.
— Ты — крепкий мужик! — палач беззлобно ткнул мне в бок носком сапога. — Такие мне ещё не попадались.
— Зато ты плох — были у меня ребята и покрепче!
Палач беззлобно рассмеялся:
— Я ж с тобой играюсь. Братец твой слабак — нет в нём твоей жилки.
— На сегодня хватит, — донёсся голос дьяка. — Вечер ужо, тринадцатый час[2]. По домам пора.
— Завтра тебя, антихриста, на площади четвертуют! — громко сообщил князь Одоевский.
Дьяки и оставшиеся бояре, словно стая лисиц, визгливо рассмеялись.
— Бунтовщик — сколько крови пролил невинной! — князь пошёл к выходу, пригнул в дверях высокую, горлатную шапку.
За ним потянулись остальные.
Подручные палача подхватили меня под руки и поволокли в другой подвал.
— До завтра, братишка, держись! — выкрикнул я, оглядываясь на беспомощно лежащего на полу Фрола.
Мне показалось, что он был без сознания.
Меня проволокли по коридору, и я услышал знакомый скрип дверей. Казалось, что прошёл не день, а целая вечность.
— Иди отдохни! — подручные хохотнули и швырнули меня вниз.
Тьма взорвалась алыми пятнами, и в который уже раз меня поглотило бушующее красное море…
* * *
…Среди ночи меня разбудил громкий стук в дверь, похожий на набатный колокол. Сон мигом пропал — встревоженный, я стремительно вскочил с лавки, сжимая в руках кривой турецкий ятаган.
В сенях появился караульный казак:
— Батька, срочные вести из Черкасска.
Я отбросил кинжал на лавку — верно, весть от Якушки Гаврилова. У нас был уговор, как уеду из Черкасска, чтобы он поднял голь и вырезал всех домовитых, а Корнея привёз бы мне в Кагальник.
— Веди! — крикнул я, набрасывая на плечи алый кунтуш.
В горницу вошёл незнакомый казак. Лицо его было вымазано грязью, кафтан разорван и заляпан кровью. Я нахмурился, предчувствуя дурные вести.
— Батька, домовитые поднялись первыми! — выдохнул казак, вытирая грязным рукавом лицо, и покосился на стоящий на столе ковш.
— Пей, — я протянул ему ковш с водой.
Казак жадно осушил деревянную корчагу.
— Говори, где Якушка?!
— Нет, батька, больше Якушки! — казак опустил голову, боясь смотреть мне в глаза.
— Говори! — закричал я.
— Его дома взяли — порубили на куски, живым не дался. Что осталось от него — в Дон кинули, — казак поднял голову и посмотрел мне в глаза. — Не его одного — многих порубили, живьём топили, сюда грозились дойти… Немногие схоронились… — виновато проговорил казак, вновь опуская голову.