Влево от камина высокий и тощий человек с приятным лицом, обрамленным жиденькой русой бородкой, одетый в длинный балахон из сурового полотна, засучив рукава, мыл белье в широкой корчаге, поставленной на деревянный табурет. По комнате ходил другой человек, тоже тощий, но невысокий, с костлявыми плечами и огромной черной гривой. Он был одет в старую блузу серого сукна с прямым разрезом ворота, который внизу переходил в длинную прореху, доходившую до самого рубчика, окружавшего подол. На ногах его красовались непарные сапоги, которые вдобавок оба были скривлены внутрь, так что владельцу их приходилось держать ноги носками вместе, как будто он собирался сделать па какого-то мудреного танца.
На правой руке он держал грудного ребенка, завернутого в серые тряпки. В левой руке он сжимал маленькую тощую книжонку, развернутую посредине и от угла до угла мелко испещренную частыми линиями убористого немецкого шрифта, очевидно одно из изданий «National Bibliothek». Книжонка была захватана и исчитана почти до дыр, а листки, на которых она была развернута, в разных местах носили следы жирных пальцев. Человек с ребенком то поднимал ее к лицу, внимательно вглядываясь в мелкие строки, то опускал ее вниз, сосредоточенно соображая. На столе в углу комнаты лежала кипа журналов в серых и красных обложках. Один из них был раскрыт на первых страницах и лежал на краю стола. Человек с ребенком, совершая свою прогулку по комнате, каждый раз подходил к столу и читал развернутый журнал. Руку с немецкой книжонкой он опускал вниз, но, дойдя до конца страницы, поднимал книжонку и, ловко поддернув ею листок журнала, переворачивал и принимался читать снова. Дойдя до конца в другой раз, он поворачивался и возобновлял прогулку по направлению к двери.
Ребенок плакал, но как-то негромко. Быть может, он догадывался, что из его плача ничего не выйдет и не хотел надрываться понапрасну. По временам, когда ребенок возвышал голос, человек в серой блузе машинально прижимал его к груди, как будто стараясь надавить пружинку, которая могла бы захлопнуть эти беспокойные звуки. При этом он все время напевал довольно громко, но совершенно бессознательно, какой-то странный мотив, очевидно собственного сочинения: «Бэум, бэум, бэм!» — с целью убаюкать ребенка.
Свита Марьи Николаевны вся разом ворвалась в комнату.
— Здравствуйте, Шихов, — сказал Ратинович, подойдя к человеку с ребенком, и хотел было протянуть ему руку, но удержался, сообразив, что обе руки Шихова заняты.
— Ага, — ответил Шихов, — здравствуйте! — он подошел к столу и положил на него немецкую книжку, очевидно, отказываясь от нее на время посещения гостей.