Нельзя сказать, чтобы при такой пище у Веревцова было много сил и здоровья. Руки его оставались слишком тонкими, плечи поднимались вверх острыми и узкими углами, но он скрипел да скрипел, как ива, сгибаемая ветром, и до сих пор удачно справлялся с мелкими недугами, время от времени выпадавшими ему на долю.
Поставив на уголья горшок с кашей и чайник для кипятку, Веревцов уселся перед камином и стал смотреть в огонь. С раннего утра до поздней ночи весь день его был наполнен трудом. Он медленно справлялся со своими делами и подводил свой дневной баланс только после двенадцатичасового рабочего дня, но время, когда в камине разгорался огонь, составляло для него отдых. Среди этой мертвой страны огонь был источником жизни и движения, туземцы обоготворяли его, и даже далеким русским пришельцам казалось, что в ярком шипящем и прыгающем пламени колышется и мелькает какое-то неукротимое, вечно беспокойное, то разрушительное, то творческое начало. И Веревцову, когда он растапливал камин, представлялось, что он не один в юрте, что яркий огонь заглядывает ему в глаза и разговаривает с ним своим трескучим голосом и кивает ему своей косматой багровой гривой. И эти разговоры огня настраивали его всегда в особом, мечтательном, почти разнеженном тоне. Он садился на скамью против яркого друга своих зимних ночей и принимался вспоминать свою прошлую жизнь, и эти воспоминания, трагические и однообразные, были окружены ореолом, как деревья черного леса, выступившие внезапно на ярком фоне багрового заката. Еще чаще он мечтал, и мечты его были ясны и наивны, как мечты первых христиан, духовным потоком которых он являлся в своем закаленном и мужественном беззлобии. Будущий золотой век представлялся ему так реально, как будто он сам собирался в нем жить.
Мечи перекуют в орала, а пушки — в земледельческие машины; все люди будут любить друг друга, угнетенные прозреют, и угнетатели станут их братьями, и рабы и господа будут трудиться на одной ниве. И наука покорит болезнь и старость и самую смерть…
Длинная черная головешка, перегорев посредине, упала прямо в горшок. Вода забурлила и перелилась через край. Василий Андреич очнулся от своих мечтании и, достав из-за камелька короткий полуобгоревший ожиг, принялся перемешивать дрова. Он тщательно околотил все крупные головни и, действуя ожигом, как рычагом, уставил их рядом в глубине очага; целую груду крупных углей, пылавших струйчатым яркомалиновым жаром, он выгреб вперед на кран шестка, чтобы они отдали свое тепло плохо нагревшейся юрте. Отдельные угли падали на пол, он подбирал их руками и торопливо бросал назад, обдувая себе пальцы, если горячий уголь успевал прохватить кожу. Он умудрился также задеть себя по лицу обгорелым концом ожига, и на его правой щеке легла черная полоса, протянувшаяся и через нос. Наконец, головешки перегорели. Василий Андреич сгреб угли в кучу, присыпал их золою из корыта, стоявшего в углу, и, поставив коробку с тестом на обычное место в углублении шестка; поспешил закрыть трубу, хотя в углях еще перебегали последние синие огоньки угара. Но юрта была так холодна, что никакой угар не мог держаться в ее промерзлых стенках. Однако жар, струившийся из широкого жерла камина, отогрел наконец, эту мерзлую берлогу. Иней, густо насевший на льдине единственного окна, растаял и скатился вниз легкими и мелкими слезами, и она яснела теперь, как толстое зеркальное стекло. В переднем углу капля за каплей стал сочиться один из ледяных сталактитов, а в воздухе приятно запахло печеным хлебом. Это был промежуток в ледниковом периоде, который царил здесь всю зиму, каждую ночь достигая апогея.