Осерчала на них тетушка-банница, лапкой хлопнула, ножкой топнула. «Кто вас звал, посылал, соседушки-непоседушки? Делать неча, так и сиди на печи, лапу соси, в окошко гляди. У меня своих забот полон роток, пока глотала, забота во рту и застряла. Да бывали напасти и похуже, и эту как-нибудь сдюжу».
«Может, помочь заботу ту пропихнуть, поглубже затолкнуть? Скажи, не таись, поможем, как сможем».
«А ну, кышь отсюда, живы покуда. Свою беду узнайте, а там и глотайте», – осерчала на них тетушка-банница. Схватила с лавки веник березовый, тычет в соседские рожи, прочь прогоняет, говорить с ними не желает.
А тем чужая беда не больно нужна. Разлетелись каждая по своим банькам, расселись по полкам, тазиками брякают, сами с собой вякают, понять не могут, чего старая орала словно от дыма поугорала.
А та и сама не поймет, на ум не возьмет: то ли ее девка обманула, а то ли ни с того конца блин куснула. Лапой за ухом скребет, ничего не поймет.
Так Анфиска-замухрышка и выспорила себе суженого-ряженого, да не какого попало, что упал с сеновала, а парня ладного-складного, всем на зависть, кто с носом остались. Пусть берут девок завидки на чужие пожитки.
Танька-то, невеста Мишкина, от уговору не отказалась, в город подалась. Горе-печаль в узелок завязала, от греха подале убежала.
Сыграли Мишка да Анфиска свадьбу, зажили сами по себе, на радость родне. Живут, хлеб жуют, никого не тревожат, лишнюю копейку про запас кладут-ложат. Все у них ладно-складно, только одна печаль: Мишка бабу в баню мыться зовет, а она не идет. Парится он один в бане, а жена дома в лохани. Но та беда не так велика, мене медного пятака…
Вот срок подходит Анфиске рожать, прибавку в семью ждать. Призвали бабку Евдокию, что роды у всех принимает, бабам помогает. Анфиска чуть покричала, помаялась, родила. Бабка Евдокия девчонку у ней приняла, водицей облила, в чистую тряпицу завернула, положила в зыбку, глянула, да и запричитала: «Свят, свят, смилуйся, не губи, Господь, помоги!»
Анфиска с лавки вскочила, к зыбке кинулась, поглядела и в голос заревела. Родня сбежалась, один другого отпихивают, к зыбке лезут, на ребеночка поглядят, себя крестят, шепотком говорят: «А ротик-то, ротик! Видать, наслал Бог заразы за материны проказы…»
Ротик у ребеночка как бритвою до самых ушек разрезан, словно у жабы болотной, твари подколодной.
Делать неча, стали Мишка с Анфиской дале жить, ребеночка растить, а через короткий срок и вовсе сплавили убогую к дальней родне, с глаз долой, от соседских разговоров подале.
Еще через годик Анфиска опять понесла, потяжелела, по новой рожать приспело. Родила.