И та же притча-печаль: снова у ребеночка ротик до самых ушек, хоть плачь, хоть стреляйся, а горю не поможешь.
Тут Мишка взбеленился, взъярился, на Анфиску поднялся: «Порчена ты, недобрым словом мечена! С тобою жить – себя корить. Иди со двора, откуль пришла!»
Но не на ту напал, не с той связался. Анфиске палец в рот не клади, до локтя откусит и не поморщится. Дала мужику отпор, что сам пробкой выскочил во двор. Снес обиду, смолчал, а потом как запил… загулял… Дым пошел коромыслом, все со двора спустил, что лежало близко. То у бабы печаль слезами выходит, а в мужике хмель по полгода бродит, дале дома не уходит.
Анфиска его бить, стращать, а он ей ребячьим ротиком пенять. Добра от худа сроду не сыщешь, только все и просвищешь.
Мишкина мать решила горю пособить, дело поправить, батюшку с города пригласила молитву прочесть, в избе покадить святым ладаном. Заместо батюшки дьячок прикатил, все честь по чести свершил, полный дом дыму напустил. Отблагодарили его, расплатились поросем копченым да бочонком груздей соленых.
Проводили дьячка, по домам разошлись благодати ждать, чтоб пропала напасть. Анфиска мужика хватилась, а того нет, как вовсе и не было, не бывало, совсем не стало. Она во двор, на улочку – нет нигде Мишки. По соседям пробежалась, промчалась, зря моталась. Глядь, а в амбар воротина не закрыта, на ветру скрип-поскрип жалобно стонет, колышится, а Анфиске голос чей-то слышится: «Счастья себе хотела через спор высудить, вот и получи его, счастие свое…»
Толкнула воротину, в амбар сунулась, а Мишаня ее висит на вожжах, к стропилинам подвешенный, язык изо рта свешенный и мертвой улыбкой ей улыбается. Теперь уж никому не достанется, спорь ни спорь…
Выскочила Анфиска наружу, глаза шальные, мысли дурные. Хвать жбан с керосином в руки и к баньке жечь-палить, в огне свою беду утолить. Плещет на нее керосин, плещет, весь вылила, спичкой чиркнула, а огонь баньку не берет, лишь теплится. Тут откудова ни возьмись ветер налетел, пламя подхватил и на дом кинул. Тот сразу и занялся-принялся, свечой запылал. Народ сбежался с ломами, баграми, ведрами, да куда там… и не подступишься. Огромный дом был, добрый еще, а в пять минут сгорел, выгорел, лишь труба печная и осталась.
Народ постоял, поохал, расходиться начали, повернули головы, а банька на огороде стоит как ни в чем не бывало, лишь почернела до грачьего цвета. Уголь углем стала, но целехонька! Верно, с нее кто пламя сдул, гореть не дал.
А с Анфиской страшно что творится: на землю упала, одежду рвет, истошно ревет, пена изо рта идет. Едва ее скрутили, уняли, в город в больничку свезли для умом тронутых, там навек и заперли, закрыли накрепко.