Суббота выдалась дождливой и унылой. Поляки ушли в четыре часа утра, свернув спальные мешки: из одного торчало зеленое бутылочное горлышко.
– Твоя физиономия – единственное, что требуется здесь слегка оживить, – сказала Пиммихен. – Сходи прогуляйся. Молодому парню не пристало сидеть дома и с часов пыль сметать.
– К твоему сведению, на улице дождь.
– Дон Жуана это бы не остановило – ни тысяча капель дождя, ни тысяча женских слезинок.
Наклонившись, она потянулась за моей сметкой, с точным расчетом застонала и проговорила:
– Никто не собирается отнимать у тебя работу. Мне просто нужно подвигаться, чтобы разогреть мускулы.
Я попытался от нее отделаться, но, куда бы ни пошел, она тащилась за мной по пятам, наугад размахивая перьевой сметкой. Временами бабушка не поспевала за моим шагом и начинала спотыкаться, тыча пучком перьев в воздух над мебелью. Исподтишка косясь в мою сторону, она мурлыкала мелодию, которую я никак не мог вспомнить. Не то «Половецкие пляски», не то «Венгерские танцы», а может, даже наш Vogelfänger[59] – в музыке я не силен.
– Ты забыл мне сказать, как ее зовут, – будто бы мимоходом обронила она и стала мурлыкать дальше.
– Кого?
– Твою барышню.
– Она пока что не моя барышня.
– Стало быть, это не она дожидалась тебя наверху?
– За кого ты меня принимаешь? Неужели я бы привел в дом девушку за твоей спиной? Она не какая-нибудь распутница.
По ее ошарашенному виду я понял, что она просто надо мной подтрунивала и теперь не может взять в толк, почему я так взвился.
– Боже праведный, – сказала она, покачивая головой. – В последний раз ты на моих глазах так разошелся в три года, когда отказывался купаться.
– Увидишь снова эту барышню и поймешь.
– Я ее знаю?
– Ты знаешь о ней.
– Надо думать, она из хорошей семьи?
– Смотря как понимать «из хорошей семьи». Из приличной или известной?
– У нее вообще есть имя?
– Пока нет.
– А инициалы?
– Нет-нет, Пимми.
– Сглазить боишься, что ли? Брось, пожалуйста, к чему эти предрассудки? Скажи первую букву ее имени.
После некоторых колебаний я сдался:
– «Э».
Пройдя через всю комнату, Пиммихен отперла свое бюро и бережно подняла цилиндрическую крышку. Ее кружевной рукав зацепился за инкрустацию, и, пытаясь высвободиться, Пиммихен оторвала кусочек шпона розового дерева; она надула губки, изящно положила его в верхний ящик, чтобы кто-нибудь когда-нибудь подклеил, и вытащила какую-то книжицу.
– Так, посмотрим. Двадцатое мая – Эльфрида?
– Нет, – ответил я, не зная, смеяться или досадовать.
– Двадцать третье июля – Эдельтрауд. Какое трогательное имя, правда? Эдельтрауд. «Благородная вера».