Неверно будет сказать, что я мучил Эльзу: по моему убеждению, я ее защищал. Прежде всего у нее, насколько я мог судить, все погибли: за ней не могли прийти ни родители, ни даже Натан, вообще никто. Ясное дело: у нее остался только я. Меня не покидали картины тех ужасов, которые могли с ней произойти за стенами чулана. Так что решение держать ее взаперти казалось разумным, взвешенным, справедливым. Мы оба осиротели, но с нею был я, а со мной – она. По моим ощущениям, та ответственность, которую я когда-то взял на себя, давала мне право и дальше нести ответственность за Эльзу. А помимо всего прочего, я любил ее так, как не смог бы никто другой, вот и все.
Забыл упомянуть: мне прислали уведомление о необходимости восстановиться в школе. Не только мне, но и всем моим сверстникам и ребятам постарше: по мнению свыше, никто из нас не получил должного образования, то есть нас считали недоучками, что было крайне унизительно. Значит, в будние дни мне предстояло бо́льшую часть времени проводить вне дома, хотя каждый выход за порог вызывал у меня содрогание – а о контактах с посторонними и говорить нечего… Помню, как во время визитов патронажной сестры я преувеличил бабушкины недомогания в надежде получить освобождение от занятий. Женщина посоветовала мне нанять сиделку; пришлось сказать, что бабушка по причине крайне тяжелого характера не выносит присутствия посторонних.
Стоит ли удивляться, что патронажная сестра пришла в замешательство. Буквально за минуту до этого я охарактеризовал Пиммихен как лежащую в беспамятстве старушку за девяносто, дрейфующую между жизнью и смертью. Пришлось спешно добавить:
– В те редкие мгновения, когда приходит в себя.
– Ничего страшного. – Она подавила смешок. – Нам не привыкать. Оставь мне запасной ключ – я направлю к ней приходящую санитарку, пусть заглядывает пару раз в день.
– В этом нет необходимости, мы справимся своими силами. Не настолько же она немощна.
Я противоречил каждому своему слову. Патронажная сестра сообщила, что у них в штате социальной службы есть даже две санитарки; попятившись назад, я забормотал какие-то бессвязные отговорки. Женщина заулыбалась и объяснила:
– Первый день всегда самый трудный. Потом они подружатся!
От дома до средней школы, находившейся возле церкви Святого Егидия, было добрых пятьдесят минут ходу. Вену я знал как свои пять пальцев, но на всякий случай взял у Пиммихен старый путеводитель по городу, ведь многих зданий больше не существовало, да и таблички с названиями улиц отсутствовали. В какой-то момент я попробовал сориентироваться, придерживая страницу локтем, чтобы ее не закрыл (и не вырвал) ветер; мимо шла стайка расфуфыренных француженок, они умолкли, чтобы вволю на меня поглазеть. В их глазах читалось: «побежденный», «поверженный враг», «идиот, поверивший идиоту». На улице, не защищенный ни стенами, ни крышей, я таким и был.