Интересно, а где живет Федор? И как? Холостяцкий «флет» — запущенный и грязный? Или у него периодически наводят порядок ночующие дамы? Про дам думать не хочу. Про Федю тоже, но все равно, как я не сдерживаюсь, разговор таки сворачивает на него. Пытаюсь подбить Викторию Прокопьевну рассказать мне о нем побольше, но она — кремень. Все сказанное ей без права передачи, действительно умирает в ее душе.
Ночевать едем в гостиницу. Но на следующий день я снова на пороге квартиры отца. Меня влечет его архив. Он у него в таком порядке, что невольно вспоминаешь о немецкой точности. Больше всего действительно о роде Унгернов. Писем барона по поводу клада нет. Да я и не рассчитывала их найти, ведь мне было ясно сказано, что Гюнтер выкрал их. Зато находится много другого, не менее интересного. В основном мелочи, но кое-что из этого становится новостью даже для меня.
Например узнаю, что один их моих предков — барон Халза Унгерн фон Штернберг был одним из основателей хорошо известного на Руси Тевтонского ордена…
* * *
К тому моменту, когда мы с Викторией Прокопьевной собираемся улетать — я обратно в Москву, она в Париж к своему Шарлю, который уже оборвал ей весь телефон, квартира моя «готова к употреблению». Диван перетянут, шторы сшиты и заняли свое законное место, в спальне стоит новая кровать, а все старое шмотье уносят какие-то деловые дамы из благотворительного фонда. Мое новое жилище теперь даже пахнет иначе. И как же здесь просторно! А какой тут кабинет и библиотека! Как подумаю о своей крохотной комнатенке в нашей с мамой квартире, даже тоскливо становится.
Оказывается, правду говорят, что к хорошему привыкаешь быстро.
Обратно лечу опять-таки первым классом. Мое кресло — у окна. Когда подхожу к нему, на соседнем, у прохода уже сидит какой-то человек. Светло-розовая рубашка, темно-розовый галстук с причудливыми узорами на нем. Модник, однако.
Темная стильно стриженная голова склонена над газетой. Останавливаюсь рядом.
— Простите…
Вскидывает голову, несколько мгновений смотрит, явно не понимая — видимо, читал что-то интересное и совершенно отвлекся от реальности. Потом резко вскакивает, чтобы пропустить. В итоге его розовая грудь оказывается в каком-то сантиметре от моего носа. Пахнет от него замечательно. И тоже, наверняка, очень модно. Вот только нюхать его не хочу совершенно. Просто-таки не могу. Потому что ровно в тот момент, когда он вскидывает голову и смотрит на меня, я его узнаю.
Это Илья Черненко. Мы в нашей детской, а потом подростковой компании звали его Черный — в том числе и из-за брюнетистой шевелюры. «Прицесска», которая увела его у меня, называла Черного «Илью-ю-юшенька». На этом самом «ю-ю-ю» губки у нее выпячивались вперед так, словно она тянулась поцеловать его, и я в этот момент ненавидела ее отчаянно.