- Почву? Для чего?
- Вот и я говорю: для чего? Очевидно для того, на что втайне рассчитывает Фарината.
- И на что же?
- Или на что, или на кого.
- На кого?..
- Из двух вещей, доблести и предательства, на войне более всего воспевается доблесть, но, увы, чаще встречается предательство. Ведь измена остаётся изменой, в какие одежды её не ряди, верно, сын мой? Важно ли, из-за чего именно человек предаёт? И трусость можно понять, и ошибку можно объяснить, и веру, что он поступает, как лучше, можно принять. Вот только оправдать нельзя. Не будет оправдания. Вы согласны?
- Несомненно. Но почему вы говорите об этом со мной?
- А с кем же мне ещё говорить? - Бокка почувствовал, как под ласковым взглядом викария начинает неудержимо краснеть. - Ведь вы - командир одного из отборных, лично вами набранных отрядов гвардии кароччо, сердца нашего войска. Да ещё к тому же ближайшего к гонфалоньеру и к знамени.
- И... И что? Не думаете же вы...
- О, нет. Но когда... вернее, конечно, если... если настанет момент... Я думаю, от вас многое будет зависеть. И только вы сможете понять, что есть трусость; определить, что ошибочно, а что верно; разобраться, где доблесть, а где предательство, и решить, как лучше поступить.
***
Очередное перестроение многотысячного войска заняло почти час. Усталые лица невыспавшихся и изнурённых длительным ожиданием боя фирентийцев более не выражали ни предвкушения поживы, ни радостной уверенности в скорой и лёгкой победе. Бокка был рад, что он сейчас не в пешем строю или среди простых всадников, и что его место определено на всё время этой кампании; что ему не придётся после многочасового стояния, выполняя кажущиеся нелепыми команды, осуществлять непредсказуемые манёвры.
Отец Бонуомо, принявший торжественную позу, издалека видимый в кароччо в окружении четырёх священников, нескольких служек и восьмерых трубачей, был готов начать литургию. Бокка, не в силах удержаться, время от времени невольно бросал туда взгляды. Он понимал, что беспрестанными оглядываниями через плечо привлекает к себе внимание, и, может, даже усиливает подозрения викария, но ничего не мог с собой поделать. Викарий же, казалось, Бокку более не замечал. Полусотника такое показательное безразличие не успокаивало вовсе. Как-то всё неопределённо. Викарий всё знает и о заговоре, и о его, Бокки, в нём участии? Или только пока подозревает? Или, будучи необыкновенно проницательной личностью, действительно лишь догадывается о возможности и того, и другого? Уж лучше бы папский слуга сказал прямо, а так, намёками, так - непонятно. Непонятно, что делать. Вольно же ему, божьему человеку, рассуждать о предательстве, плести словеса в красивые кружева. Сам-то он в таком положении небось и не был никогда. А тут что ни сделай - всё будет подло, даже если не делать вообще ничего. Как же так получилось, что он, благородный Бокка, за всю жизнь не показавший никому страха, презиравший лжецов, трусов и предателей, сам вскоре неминуемо предаст? Вопрос только - кого. И тут викарий не прав, не будет у него никакого выбора из правильного или ложного, доблести или трусости, верности или предательства. Всё, всё подло, всё мерзко. Или словом своим поступиться, клятвой, воинской честью, или дружбой да любовью.