Опачки, — сказала себе я, когда в поле моего зрения попал
крепкий стальной ящик в самом углу помещения. — Ба! Да это же сейф, чтобы мне
пропасть…
На стене, прямо над сейфом, висели две картины маслом в
рамках. Вода сильно попортила их, тем не менее, содержание угадывалось. Первая
оказалась портретом рано облысевшего мужчины средних лет в темной пиджачной
паре, с алым бантом на лацкане. Точнее, он наверняка был когда-то алым, но
теперь побурел, приобретя цвет засохшей крови. В чертах насмешливого лица, что
оно насмешливое, я бы побилась об заклад, угадывались далекие монгольские
корни. По-восточному широкие скулы, раскосый разрез глаз, бородка клинышком, с
какой на старинных гравюрах времен путешествия Марко Поло изображают Чингисхана
и его наследников из клана Чингизидов. Сходство было тем сильнее, что портрет
потрескался и потемнел, приобретя вид средневековой литографии. Высокий лоб
мыслителя, весь в бороздах от морщин, и смешинки в острых, чуть прищуренных
глазах. Глядя в такие, не поймешь, смотрит на тебя их обладатель с чисто
отеческим снисхождением, или желая дать понять, что познал нечто такое, к чему
тебе на выстрел из пушки не приблизиться никогда. Ба, да это же товарищ
Ульянов-Вабанк, вождь мирового пролетариата, догадалась я. Узнала бы его
прежде, будь я, к примеру, Мишелем, которого сказочками про добренького дедушку
Ильича потчевали, примерно со старшей группы детского садика. Когда Вабанк был
маленьким, с кудрявой головой, он тоже бегал в валенках по горке ледяной… Но,
мое детство прошло в Израиле, вдали от фетишей чуждой мне эпохи, и мой букварь
не начинался с портрета этого неоднозначного политического деятеля,
упокоившегося в Мавзолее на Красной площади.
Упокоившегося ли?
Вторая картина изображала эскадренный миноносец, он несся во
весь опор через беснующийся океан с наглухо задраенными люками. Его палубы были
абсолютно безлюдны, точно, как в стихах Михаила Лермонтова о Призрачном
корабле: не видно на нем капитана, матросов не слышно на нем, но бури и тайные
мели, и рифы ему нипочем. Что сказать? Судно с холста точно не опасалось ни
первого, ни второго, ни третьего, его стремительный силуэт рассекал волны
исполинским ножом, и они, пенясь и злобно шипя, обтекали клепанные стальные
борта, как облака — скалистые горные вершины. Присмотревшись повнимательнее, я
сообразила: это и есть облака, а вовсе никакие не волны, как мне почудилось
изначально. Корабль не плыл — он парил подобно дирижаблю…
Не хочу тебе врать, Дина, но, когда заложенный неизвестным
художником смысл дошел до моего рассудка, я взопрела всей кожей в студеной
воде, вспомнив свою недавнюю аллегорию с Летучим Голландцем, проклятым Богом за
святотатство и с тех пор сделавшимся скитальцем, повстречать который — все
равно, что вытянуть пиковый туз. Мне стало жутко, так жутко, что я не могу тебе
этого передать. Я повстречала свой Летучий Голландец на берегу, когда узрела
верхушки его затопленных мачт. Но, мне показалось мало этого, и я поперлась в
пучину, поднялась к нему на борт… На тот самый, по которому художник словно
специально для меня вывел крупными старорежимными буквами: