Четвертые приехали через полгода. Разомлевший от восторга Феодосий сказал, что впервые польза от «дневного бизнеса» превысила долю «ночного».
Лакринский был бы по-настоящему удивлен, узнав, что Стас впахивал не во имя приумножения добра корпорации, а от злобы. На себя, на Яну, на этот чертов мир, в котором никто не свободен ни от внешних обстоятельств (это Линькович считал своей бедой), ни от премиальных тараканов в голове (а они проживали у Яны).
Она наотрез отказалась переезжать в Москву и вообще лишний раз без нужды приближаться к границам России. С точки зрения Стаса, она так и осталась еврейской девочкой из начала девяностых, которую перепуганные грядущими погромами папа с мамой увезли в Израиль. А Яна, наоборот, считала, что Линькович просто не видит, где и в чем существует.
«…Твой Путин просто никто, я не понимаю, как он смог одурачить такое количество людей, хотя почему, очень хорошо понимаю: как все было, так и осталось».
«…Ты пишешь, о чем не понимаешь. Яна, пойми, я много по стране помотался, ее не узнать. За семь лет там, где были помойки, пьянь да проститутки, теперь торговые центры, по ассортименту не хуже, чем в Москве, гостиницы нормальные и люди приличные. Проститутки, правда, да, остались, но теперь это тоже вполне цивилизованно, как во всем мире. Порядок у нас, по-ря-док. И все это от Путина, и его все поддерживают».
«…Ты ж сам вспоминал, что Иван Георгиевич его терпеть не мог, он ведь умный человек у тебя был, в людях еще как разбирался».
«…Все говорит о том, что он разбирался в людях, ага, ага, ну да. Считал его поначалу ельцинским выкормышем, что в его устах как приговор звучало. В день, когда затопили станцию “Мир”, позвонил и поздравил с первым государственным преступлением нового президента. Только через десять минут разговора стало ясно, что в жопу пьяный. Никогда его таким ни до, ни после не слышал. А вот то, что Ходора посадили, ему понравилось».
«…Ты что, правда считаешь, что Ходора посадили за дело, а не потому, что он Путе твоему вызов бросил?»
Они яростно переписывались, несколько раз встречались в разных городах (и почему-то ни разу больше в Лондоне). Плакать хотелось и Стасу, и Яне.
«Вы же дикари, вы совсем сошли с ума, ты мой дарлинг, я же помню твои глаза, когда я рассказала, что Антонио гей, ты ж был готов его спалить на кострах инквизиции».
«А тебе не кажется, что это вы сошли с ума с вашей толерантностью и попыткой взять в цивилизацию все подряд».
Они каждый раз расставались так, как будто больше никогда не увидятся, но соревновались в том, кто первым отправит письмо.