- Как прикажете... Младшему лейтенанту я уже все рассказал, а старший лейтенант не спрашивал, - ответил обреченно.
Заметил: замполита передернуло от его слов, бросил злой взгляд, еще гуще краснея, мрачнея.
- Что ж, побеседуем, как говорят, тет-а-тет, - прочел его желание полковник, обратился к Мазурину и замполиту: - Дайте мне возможность побеседовать с рядовым Бакульчиком наедине...
Мазурин и замполит неохотно вышли за дверь.
Хотя полковник встретил его доброжелательно, но особенного доверия к нему не было, тем более надежды на помощь. Чем он может помочь? Вооруженное нападение на командира - не шуточки. Но в глубине души слабенький голосок подавала крошечная надежда: может, хоть поймет, а поймет - найдет хоть какую возможность облегчить участь... По возрасту, рубцу на щеке и голове, широкой четырехрядной орденской колодке видно, что фронтовик, а у фронтовиков куда больше человечности, понимания, чем у не нюхавших пороха. Вот посчитал нужным приехать почти за две сотни километров выслушать рядового, а свой замполит и глаз не показал, даже узнать не пожелал, по какой причине его коммунист попал в беду. Не-е-т, не комиссар, не партийный вожак этот старлей с красным дипломом. Бегает вокруг Мазурина, как собачка, льстиво в глазки заглядывает, потворствует всем его дуростям, хотя и в звании повыше, и полномочиями ого какими наделен! За два месяца так и собрался побеседовать, выслушать своего коммуниста. Хотя здесь их по пальцам пересчитаешь: сам, старшина, каптерщик да он, Бакульчик. Поговорил бы, поинтересовался - знал, что по ночам в казарме творится, что выделывают сержанты, принял бы меры...
- Ну, что молчишь, сынок? - выжидающе посмотри полковник. - Рассказывай откровенно, искренне, как сын отцу, как коммунист коммунисту. Я понять хочу...
Не знал, с чего начать, какой взять тон. Помолчал еще минутку и - будто прорвало: где с горечью, где с отчаяньем выложил полковнику все, что накипело за эти два месяца. Это был и крик души, и исповедь - одновременно. Полковник слушал молча, не перебивая, взглядом побуждая на откровенность, изредка что-то уточняя, но его лицо оставалось непроницаемым, лишь иногда пробегало хмурое облачко или слегка вздрагивали густые, щетинистые брови, менялась острота взгляда.
Выговорившись, он, Бакульчик, почувствовал облегчение.
Полковник встал, молча, задумчиво прошелся по кабинету, зашел сзади, положил руки на плечи:
- Не опускай нос, казак, не паникуй! Паника - худшее, что может быть для людей в погонах. Честно говоря, у меня возникает желание стянуть с тебя штаны да высечь хорошенько солдатским ремнем, чтобы неделю не мог сесть на мягкое место. Это же додуматься: дуло в рот! Жизнь, сынок, дается только раз, и за нее, как бы она сложна и тяжела ни была, зубами надо держаться. Кто-кто, а я, поверь, это хорошо знаю, в таких переплетах побывал - тебе и не снилось. Да, за честь и достоинство надо сражаться, но не такими методами, как ты. Слава Богу, обошлось царапиной. А если бы... С оружием не шутят, сынок. Запомни, заруби на носу на всю жизнь... Ну, а теперь... Иди и продолжай службу. А мы прикинем, что делать дальше...