— Вот-те на, — прохрипел веснушчатый, — быстро ты нас раскусила. Мы уже изменники, мы дезертиры. Да мы из госпиталя едем, дура. Подлечили нас, мы рапорт на стол — просим туда, где горячо.
— Не надо перед ней оправдываться, Витя. Чумовая какая-то. Портупею на молоко выменяла?
Марийка достала из кармана гимнастерки круглое зеркальце, обтянутое по ободку целлулоидным обручиком, сзади она вставила вид Спасской башни Кремля, подула в него, встретила свои сердитые глаза и, прошептав: «Остынь, девушка, остынь», показала самой себе язык, усмехнулась через силу, потянулась к своему толстому вещмешку — напихали всякой всячины и на продскладе, и цековские ребята принесли, кто что мог.
— Мир, парни, давайте чай пить, — сказала она дружелюбно, вытаскивая белую буханку, кусковой сахар, комбижир. — Вижу теперь, что свои, только вот обзываться так грех, некрасиво это с вашей мужской стороны. А ещё врачи.
— Ты нас допекла, — сказал рыжеватый Виктор.
— Мы фельдшера, недавно училище закончили. Ехали на Карельский фронт, эшелон разбомбили, нас ранило. Печальная ирония войны — вместо того, чтобы бойцов лечить, сами на госпитальную койку угодили.
— Уж до чего люблю путешествовать! — вздохнула Марийка. — Можно б было — всю страну вдоль и поперёк изъездила бы.
Мир установился, а чая не вышло, лишь в Виндозере Виктор и Марийка сбегали за кипятком, который давали на перроне близ продпункта. Виктор игриво выспрашивал, где да кем она работает, есть ли у неё парень. Марийка в ответ лишь посмеивалась, потряхивая светлой копной уже не вьющихся после госпиталя волос. И губы её, прежде сочные, пухлые, побледнели и поджались.
Подкрепившись, ребята завалились на верхнюю полку. Марийка обрадовалась, что может засесть за письма: подругам по госпиталю в Сегежу, брату Павлу на фронт, подружкам детства Зое Устиновой, Пане Саватьевой…
За окнами вагона в сгустившихся сумерках мелькали телеграфные столбы, позади которых стоял чёрный нахохлившийся лес. Марийке показалось, что здесь, в Архангельской области, он какой-то большой, чужой, непривычный.
В Пряже совсем иной бор — пронизанный широкими полосами света, прохладный, пахнущий малиной, звонкий от птичьего гама. Марийка отчётливо увидела тот рыбацкий шалаш, ту быструю белую ночь, испуганные глаза Зойки, всё время кутавшейся в старую бабушкину кофту. Затем она явно услышала протяжный, надвигающийся прямо на неё вой авиабомбы.
По вагону прошёл, шаркая сапогами, старичок проводник, монотонно напоминая всем соблюдать светомаскировку. Марийка раскрутила самодельную штору из чёрной плотной бумаги, тщательно прижала её по бокам окна. В купе стало уютно, беззаботно, как до войны, соседи пели «Славное море священный Байкал», ещё дальше мурлыкала гармошка, выводя одно и то же «мур-мур-мур», внизу мирно постукивали колёса.