В тесноватом, полутёмном коридоре Андропов тщательно вытер ладонью портфельчик, разогнал под ремнём складки диагоналевой гимнастёрки без знаков различия на петлицах, проверил, застёгнут ли воротничок. Пальцы быстро нашли верхнюю пуговицу, пробежали по кромочке белого накрахмаленного подворотничка, заботливо подшитого женой Таней.
В приёмной было накурено, душно.
— Тут русский дух, тут Русью пахнет, — сказал весело Андропов помощнику, что-то усердно переписывавшему из блокнота в толстую амбарную книгу. — Чувствуется, народу нынче побывало.
— Как всегда — партизаны, военные. Ну, и трубка нашего Вершинина даёт знать. Сам уехал в командировку, а табачок живёт в этих стенах.
Андропов хотел было спросить, куда уехал начштаба партизанского движения, но тут же отогнал эту мысль — он уже давно дал себе слово раз и навсегда искоренять довоенные привычки. Понадобится — скажут. А эти штатские «куда», «зачем», «с кем», «надолго ли» он изгонял из своей головы и других отучал от этого.
— Кто у Куприянова? Он мне назначил на восемь.
— В общем-то, все только разошлись, Юрий Владимирович, по предстоящему Пленуму, сами знаете, сколько вопросов надо решить. Там ещё остался Карахаев.
— Дела военные — дела секретные. Я подожду, — сказал Андропов.
Ждать пришлось недолго: толстая дверь, обитая чёрным дерматином, отворилась, и на пороге вырос крепко сбитый Карахаев — заведующий военным отделом ЦК.
— О, Юра Владимыч, здравствуй, — сказал он, вытирая платком лысеющую голову и пристально вглядываясь в глаза Андропова. — Идёшь последним на посиделки к товарищу бригадному комиссару, — добавил Карахаев не то с улыбкой, не то серьёзно. — Он тебя зело уважает, можно сказать, даже как бы всей душой. И голоса на тебя никогда не повысит, а тут каждый день шишки получаешь. Ну, ладно, иди, иди, это я так…
Куприянов, стоя у широкой штабной карты, прикреплённой к глухой стене и слегка прикрытой голубой занавеской, пил воду прямо из пожелтевшего графина, тоненькая струйка стекала на новенькую портупею, и та слегка потемнела.
— Во, черти, обкормили сегодня селёдкой, — улыбнулся он как-то озорно, по-мальчишески. — Одна рыба в столовой — и жареная, и пареная. Тебя что-то я не видел сегодня там. Ну, здравствуй, дорогой Юра Владимыч, здравствуй, мой вечно юный и боевой комсомол. Как живёшь, как дома, как там Таня, сынок? Садись, рассказывай. Чаю хочешь? Я уже столько выпил, что неудобно просить более, а для тебя мне как-то сподручнее поклянчить.
Куприянов, моложавый, в новенькой комсоставской форме, в поскрипывающих хромовых сапогах, вышел в приёмную, смеясь, сказал, чтоб ещё раз вздули самовар.