Настали для казака черные дни. Экспедиции в горы, патрули, учения, сыпавшиеся то и дело наряды вне очереди. Если в ту пору в армии можно было сделать все что угодно с солдатом, то с унтером, да еще из казачьего войска, где существовали свои писаные и неписаные законы, было куда труднее. Чтоб отравить жизнь Демьянчуку, Станкевичу пришлось призвать на помощь всю свою изобретательность. Он не раз ловил себя самого на том, что это его терзает, что усилия далеко не соответствуют результату. Все свободное время — а было его последние дни не так-то много, если принять во внимание дополнительные обязанности, связанные с командованием полусотней, — все свободное время отнимали у него разнообразные проекты и предприятия, связанные с издевательством над Демьянчуком. А еще и спешка, ибо он знал: через полгода выходит срок службы Василия. К тому же струя ненависти, захлестнувшая его там, в горах, расплылась в рутине будней. Никаких чувств к казаку он, в сущности, не испытывал. Ни злых, ни добрых. Он обнаружил, что, пытаясь раздуть в себе ненависть к этому человеку, остается к нему, по существу, равнодушен. Лишь где-то внутри маячила верность данному самому себе обещанию, вот только неизвестно, реальному или вымышленному, лишь будоражила спортивная жилка, подстегивал особый азарт: что ж это я, интересно, еще выдумаю, удастся или не удастся, выдержит он или не выдержит, а если не выдержит, то что произойдет?
В октябре прибыли рекруты. Унтера занимались с ними по очереди. Учения продолжались с утра до вечера. Станкевич, хоть это и не входило в его обязанности, следил за ними, вернее, за Василем, который трудился без роздыху. Погода в ноябре испортилась вконец: две недели подряд ветер и дождь со снегом. Василь мок и мерз с утра до вечера и часами не покидал плаца. Даже его сильный организм не справлялся с нагрузкой. Хотя он и пытался вылечиться водкой, а все же хрипел, изнывал от насморка, трясся от дрожи. Солдаты шептали меж собой, что капитан взялся за Демьянчука не на шутку и что, если дальше так пойдет, замучает человека насмерть. Унтера стали открыто роптать. Один из них, когда Станкевич уходил как-то с плаца, бросил ему вслед:
— Падаль вонючая, сволочь!
Василь был дисциплинированный. Поди догадайся, сколько тут было субординации, а сколько дальновидности. Однако равнодушие в его глазах таяло.
Однажды Станкевич возвращался с вечернего чая от кого-то из офицеров. Было темно, выл ветер, сек ледяной дождь. И вдруг из темноты в нескольких метрах впереди вынырнула — как выныривает иногда на рассвете дерево среди окутанного летней мглой луга — хорошо знакомая квадратная фигура. Станкевич остановился, сделал шаг назад. Посмотрел по сторонам — пусто, только кое-где в окошечках казармы поблескивают последние огоньки.