— Сколько ж этой могиле лет? — спросил Станкевич.
— Да уж лет сто будет, — сообщил сторож, ставя ногу на гранит.
Станкевич махнул рукой и вернулся в усадьбу. Спускались сумерки, голые сучья каштанов отчетливо проступали на погожем и, казалось, не зимнем небе. Вверху кружила огромная стая ворон. Станкевич прошелся по засыпанному гравием двору. Попытался было заглянуть в окна, но они все были закрыты и занавешены. Возвращаясь с кладбища, он узнал от случайно встреченного по дороге мужика, что за усадьбой присматривает сторож, но он ушел, надо полагать, в деревню и вернется, наверное, только на ночь. Он присел в углу двора на срубе старого, давно заброшенного колодца, завернулся в шубу и закрыл глаза.
Так как же это все выглядело, если всмотреться трезвыми глазами, без эмоций, объективно? Возможно ли восстановить события почти тридцатилетней давности? Разумеется, ответил он сам себе, если отбросить второстепенные детали, даже факты, несущественные в той череде картин, которую он начал сам себе рисовать.
Итак, из дома доносилась музыка. То не был наверняка ни Шопен, ни кто-либо из великих немцев, скажем Бах, Гайдн или Бетховен. Что-то легкое, галантное и красивое, скорее всего что-то из итальянской оперной музыки, может, Лист или Шуберт, впрочем, не столь это важно. Дверь в гостиную была открыта, легкий ветерок колыхал тюлевую занавеску. Играла молодая, очень красивая женщина. При взгляде со спины четко вырисовывались ее крепкие ягодицы, обтянутые голубой юбкой, узкая талия и широкие плечи, склоненная головка со свисающими вбок длинными глянцевитыми прядями каштановых волос. В игре было изящество, ощущение ритма, хотя звуки порой слабели, казалось, она не помнила, что будет дальше, потом играла увереннее, но, пройдя какой-то пассаж, вновь приглушала мелодию, торопясь перескочить на то место, которое было ей хорошо знакомо. Во дворе, дразня прутиком желтого щенка, возился пятилетний мальчик. Он-то первый и заметил казаков. Май шагнул к середине, день стоял летний, почти знойный. В саду, на специально сконструированной складной деревянной кровати, лежал молодой мужчина, а вокруг все зеленело, но белый пух сохранялся еще на некоторых деревьях, как бы покрывая заодно и выстреливающие вверх стебли трав. У одетого в матросский костюмчик мальчика спереди была челка, сзади волосы падали прядями на широкий отложной воротничок. Из кузницы вместе с перезвоном молотов долетала перебранка. Старая легавая спала, свернувшись клубком, у риги. Когда казаки остановились возле дома, в гостиной по-прежнему звучал рояль. Их было пятеро. Мальчик вышел навстречу. Из дому выскочила с лаем молодая черная овчарка, лошади шарахнулись, один из казаков замахнулся на пса пикой. Они устали. Двое отправились поить лошадей, а один, постарше, худой, с длинными запорожскими усами, расседлал лошадь и заботливо ощупывал холку. Легавая приподнялась, взглянула на гостей слезящимися глазами, опустила голову и вновь погрузилась в дремоту. Звуки рояля по-прежнему долетали из дома, но с того места, где остановились казаки, музыкантши не было видно. В кузнице по-прежнему ковали и спорили. Приставленная к конюшне девка пересекла двор с ведрами в руках и исчезла в риге. Мальчик, махая прутиком, приближался к казакам. Один из них улыбнулся, пытаясь объяснить ему что-то знаками, но мальчик с интересом следил за старшим казаком, который точно искал что-то на спине у лошади.