La mélancolie
Des soleils couchants.
— Отвяжись! — в сердцах крикнул Станкевич. — Я не люблю поэзии, терпеть ее не могу, не понимаю, как взрослый человек способен восторгаться этой меланхолической чушью про зарю, этими вечными бреднями о закате.
— Но ведь это замечательно, какой метр, какие ассонансы…
— Возможно, — прервал вновь Станкевич, — только я этого не выношу, ты отлично знаешь, не выношу.
— Ты никогда мне об этом не говорил, — спокойно ответил Костя и с грустью добавил: — Твоя мама тоже не любила поэзии. Иногда я ей читал, она слушала, но без интереса.
— И чего ты все время твердишь «твоя мама»? — крикнул с раздражением Станкевич. — Ведь это была твоя жена.
— Ты прав, — ответил Костя и понурился, как наказанный гимназистик.
Станкевич встал и, гремя сапогами, принялся мерить большими шагами комнату.
— Прости, Костя, — сказал он уже спокойнее, — но там, в гарнизоне, я так далек от поэзии, особенно последнее время. — Он подошел к Косте и чмокнул его в худую щеку. — Я очень люблю тебя, старина, — прошептал он и отправился к себе в комнату.
На следующий день он уехал в Польшу, прихватив сверток в серой бумаге.
Он смотрел на дом с деревянным крыльцом, на двор, на то место, где был сад, превращенный теперь в огород, на покрашенный в розовый цвет флигель, на кусок кирпичной стены, поросшей диким виноградом, на кроны огромных старых каштанов, которые стояли рядами за домом, на аллею, сбегающую вниз, к реке, — все это казалось ему таким чужим. Не иным, а именно чужим. Собственно говоря, кроме того, что сад был вырублен, ничто не изменилось, сам дом и хозяйственные постройки были, пожалуй, в лучшем состоянии, чем он представлял себе по памяти, однако не этого ему хотелось, не этого. Он не ощутил волнения, какое охватывает человека, когда по прошествии лет тот возвращается в места своего детства. Позднее он выяснил у здешнего ксендза, что имение, иначе говоря, усадьба вместе с семьюстами гектарами земли и участком леса была конфискована и перешла в собственность житомирской купеческой гильдии, которая основала тут свое представительство и устроила склады. Лес продали евреям, часть земли после парцелляции — местным крестьянам. Дела гильдии пришли, как выяснилось, в конце семидесятых годов в упадок, и восемь лет назад усадьбу вместе со всем, что от нее осталось, купил лодзинский фабрикант, человек уважаемый и большой любитель порядка. А вот где похоронили отца, Станкевич так и не выяснил. Ксендз те времена не помнил, а костельный сторож, невзрачный, тощий пьяница, показал ему какую-то старую заброшенную могилу, потом передумал, показал другую, потом повел в дальний конец кладбища к гранитной плите, окованной железными скобами со следами вырванных букв.