— И ты всегда в процессе пялился на мои ягодицы?
Гаррет подавил смешок и тоже сел в карету.
— Виноват. — Он захлопнул дверь, ощущая знакомую вибрацию от работы бойлеров. По крайней мере теперь их беседу не подслушают.
Перри не ответила и, подняв голову, Гаррет заметил легкий румянец, что украсил ее щеки, несмотря на холодный взгляд.
— Милостивый боже, ты краснеешь?
— Нужно сказать что-то покрепче, чтобы я покраснела. Я от тебя столько пошлостей слышала, что теперь у меня иммунитет.
Пароэкипаж тронулся. На выглядывающую в окно Перри упал серый свет морозного ноябрьского утра. Гаррету снова захотелось ее подначить.
— Не притворяйся невинной овечкой. Помнишь, что шептала мне на ухо в опере?
Перри обожгла его сердитым взглядом.
— Я пыталась забыть тот случай.
— И как, получилось? — хрипло спросил он.
Она отвернулась к окну и лишь после долгой паузы наконец произнесла:
— Конечно.
Лгунья.
— Может, тебе напомнить…
— А не лучше ли сосредоточиться на задании?
На языке вертелась тысяча вариантов ответа, но Гаррет промолчал. Просто смотрел на нее, замечая то, что до настоящего времени упускал. Как она взволнована, напряжена, словно пружина в механизме.
Гаррет был уверен, что сам он тут ни при чем. Иначе Перри держалась бы так с того памятного случая в опере. Нет, тут что-то новое.
— Тебя беспокоит наше дело.
— Не больше обычного.
— После таких осмотров ты всегда на пределе, но никогда не молчишь. Ты начинаешь злиться и успокаиваешься лишь после нескольких ударов по «груше» в гимнастическом зале. Или после спарринга со мной.
— Хочешь подраться?
— Хочу, чтобы ты рассказала, что тебя беспокоит, — ответил Гаррет.
Перри уставилась на свои руки.
— Ничего.
— Это связано с делом?
— Я… просто… мне никогда не нравилось видеть девушек в таком состоянии. Им сколько? Лет шестнадцать-семнадцать? Они толком и не пожили.
— Как и многие другие. — Он посмотрел в окно на проносящиеся мимо улицы. Здесь, в центре Лондона, мостовая сияла, а по улицам гуляли элегантные прохожие в шляпках и цилиндрах. Какой контраст по сравнению с районами на отшибе, где ютилась чернь. Он сам был родом оттуда. — Меня больше трогают тела детей. А еще шлюх.
— Шлюх?
Гаррет пожал плечами.
— У них нет защитников. Обстоятельства вынуждают их встать на этот путь. Большинство умирает в одиночестве на холоде. Знаешь, почему меня они так волнуют? Потому что я вспоминаю мать, ее тело. — Перед глазами Гаррета всплыла картинка, как обнаженная избитая Мэри Рид лежит в переулке после ночной смены. Ее обворовали, забрали все — одежду, тощий кошелек, достоинство.