Господин Герхард вообще любил говорить о будущем, что было несколько необычным для человека столь преклонного возраста. Однажды за ужином, придирчиво рассматривая на свет фужер с добрым португальским вином (его поставлял знакомый фермер-винодел), он заметил, что на формирование единого общеевропейского языка уйдёт примерно двести лет, а основу его составят вовсе не английский и даже не немецкий, а почему-то… ретороманский (Перелесов про такой и не слышал) и каталанский (на нём говорили в Барселоне). Сильнее же всего новый общеевропейский язык будет похож на старый провансальский. «Знаешь почему?» — спросил господин Герхард. Перелесов, естественно, не знал. «Эти языки никогда не были государственными, — объяснил господин Герхард, — они понятны всем романо-германским европейским народам, кроме греков, угро-финнов и славян, а главное, они свободны от двусмысленной бюрократической властной казуистики. В новой Европе будут очень простые законы, а потому и говорить люди будут просто».
Перелесов чувствовал, что господину Герхарду не хочется покидать этот мир. Так самому Перелесову не хотелось покидать пятизвёздочный отель в Турине, где они остановились, когда господин Герхард взял их с матерью с собой в деловую поездку. Первый раз в жизни Перелесов летел на самолёте, где было всего три пассажира и две обслуживающие их стюардессы. В отеле господин Герхард ходил в конференц-зал на заседания какого-то клуба, мать ездила на лимузине с шофёром по магазинам, а Перелесов, нагулявшись по Турину, смотрел из окна своего номера на памятник падшему ангелу, победительно установленный на площади перед отелем. У ангела было лицо как у демона на картине Врубеля (наверное, художник его видел) и пустые, как ложки, глаза. В Европе вообще было много странных памятников.
Но если Перелесов в отеле всего лишь открыл, попробовал, а затем вылил в дубовую раковину (он не знал, зачем это сделал) шампанское за три, как явствовало из приложенного к бару ценника, тысячи евро, то к услугам господина Герхарда был целый мир, уподобившийся этому самому, исполняющему любые желания отелю. Он мог затопить дорогим шампанским весь Турин до самых губ вознесённого над площадью падшего ангела. Мать обмолвилась, что давно не слышала хорошей музыки, и на следующий вечер в холле появился камерный оркестр со всемирно известной (её лицо удивительно напоминало лицо падшего ангела) оперной певицей-контральто. Она едва открыла рот, и Перелесов сразу понял, что именно такой голос был у падшего (в Турине он, кажется, присутствовал везде) ангела, взявшегося на заре человеческой истории противоречить Господу Богу. А ещё он почему-то вспомнил своего, оставшегося вместе с сиреневым манекеном в холодной и голодной Москве друга Авдотьева. На низкое, пронзающее, как лезвие, пение, переливчатые всхлипы виолы-да-гамба подтянулись другие люди, как понял Перелесов, одноклубники господина Герхарда. Лица некоторых из них он видел по телевизору в новостях, но кто они такие, вспомнить не мог. Политики и прочие важные персоны выливались из его памяти, как трёхтысячное