А где-то через час телефон зазвонил снова, и отец, явно ждавший, успел первым.
— Да! Хорошо. Буду ровно в восемь.
Натягивая пиджак, он взглянул прямо в глаза Любаше, подпиравшей стенку с молчаливым презрением. И сказал, то ли упрекая, то ли сожалея:
— Молодая ты ещё, дочь. Глупая.
Дверь захлопнул мягко, бережно. И даже не обернулся на пороге — так делают, когда всё решено.
Любаша вернулась в комнату. Мама сидела у стола, поджав ноги, разгадывала кроссворд. Глядя на её спокойное, светлое лицо, на ручку, кончик которой мама грызла в задумчивости, Любаша вдруг почувствовала: внутри что-то хрустнуло, надломилось.
И слова сами вылетели — не успела поймать:
— Мама, он изменяет тебе! Я видела их, это она звонит, он к ней сейчас побежал, кобель…
В серых глазах матери плеснула боль, голова откинулась, как от пощечины. И Любаша, жутко злясь и одновременно радуясь — освободилась, наконец, от многодневной вины! — даже не сразу поняла, что она сказала.
— Не называй так отца!
Любаша попыталась сглотнуть, но разоблачающий крик сжался, комом стал в горле.
— Успокойся, — мама поджала губы. — Я знаю обо всём.
— Знаешь?!
Вместо ответа мама опустила глаза. Дрогнув, кончик ручки уткнулся в бумагу. И мама принялась выводить буквы, аккуратно вписывая их в клеточки.
Любаша растеряно замерла. А потом её словно взорвало изнутри.
— Как ты так можешь?! — кричала она. — Даже я ревную! А ты, жена…
— Не надо ревновать, дочка. Нельзя! — голос мамы звучал предостерегающе. — Ревность — плохое чувство. Впустишь в душу — съест заживо.
— Но как можно жить с этим? Вы же… вы же… улыбались там друг другу, при всех гостях… вы свадьбу праздновали!
— Это жизнь, Любаш, — мама отвернулась, сникла. — Ты молодая ещё, не понимаешь…
— Да, я не понимаю! Мама, я не понимаю этого, и никогда не пойму! Выходит, ты ему прощаешь? Просто прощаешь, да?
— Все так живут.
Любаша задохнулась, прижала руку к горлу. Это было нелепо и жутко, это в голове не укладывалось. Как же мама — её гордая, красивая, любимая мама — позволяет делать с собой такое?!
А мама отложила ручку, села прямо. Спинка стула привычно скрипнула.
— Он мужчина. А мужчины часто так. — В её словах вспыхнула горечь, но растворилась, как дымок от спички. Мама взглянула на Любашу, и, наверное, увидела что-то своё, потому что торопливо добавила — Но ты не бойся. Понимаешь, он не уйдет, потому что мы семья. Я — жена, ты — дочь. Мы для него главные. А эти… Знала бы ты, сколько их сменилось!
— Так она не первая?!
Мама затрясла головой, и, вскинув руки, вцепилась пальцами в виски. Тёрла их, часто дыша, глядя прямо перед собой. И в этом остановившемся взгляде было всё: борьба и покорность, боль и любовь. Но решительность горела ярче всех.